Без обратного адреса - Сантьяго Пахарес

– Ну так что ж, угости меня чем-нибудь, Давид. Таков у нас обычай – победитель проставляется.

– Да не слушай ты его! – воскликнул Иона. – Наоборот, платит проигравший!

– Ну, и кто тебя просил соваться не в свое дело? – улыбнулся Эстебан. – Он ведь этого не знал!

Уже темнело, когда Давид с Эстебаном пошли рыбачить к речушке, которая вилась вокруг Бредагоса. Послеобеденное время Эстебан провел с женой, в сумрачной тишине ее спальни. Палома, вернувшись вечером в их дом, застала его, грустного и задумчивого, рядом с Алисией на кровати. Оперевшись на локоть, он тихо разговаривал с ней, не уверенный, что она слышит хоть слово.

Давид это время провел в «Эра Уменеха»: поел с Ионом и поговорил с ним в расчете выудить какую-нибудь информацию об Эстебане, но не преуспел.

Эстебан взял свою плетеную рыболовную корзину, где у него все было припасено – и лески, и крючки, и катушки, и грузила. Они решили пойти удить к тому месту, которое местные называли Медвежьей запрудой. Это удаленное и тихое убежище среди скал, в изобилии снабженное чистой водой, до сих пор служило местом спячки пиренейских медведей, вида редкого и вымирающего, но пока здесь водившегося.

– Слушай, а если вдруг нарвемся на какого-нибудь? – опасливо спросил Давид.

– Да ладно тебе. Это в начале двадцатого века их тут было много, а сейчас хорошо если два десятка бродит во всех Пиренеях. Название запруды осталось – их когда-то там действительно было много, а самих медведей встретим вряд ли. Не думаю, что сильно рискуем. Тут пытаются снова развести их, есть одна правительственная программа.

– Но по крайней мере сегодня, пока их не развели, мы в безопасности?

– Сегодня – да. Если серьезно, мы надеемся через пару лет иметь здесь хорошее поголовье. В долине Арана медведям хорошо. Как подумаешь, что французы у себя в Пиренеях разводят именно наших…

– Ладно тебе. Это законный медвежий туризм.

По пути к речке Эстебан рассказывал Давиду о пиренейской фауне. Для человека, всю жизнь жившего в городе и знавшего только голубей, кошек и собак, прогулка по лесу с Эстебаном оказалась полезнее всякой экскурсии по зоопарку. Олени, кабаны, глухари, барсуки, куницы, горностаи и кроты словно продефилировали перед ними, выразительно описанные Эстебаном.

Забрасывая удочку, Давид старательно подражал движениям Эстебана, но получалось не очень. Эстебан годами повторял это движение – взять удилище у основания катушки, прижав указательным пальцем леску с уже насаженным крючком, закинуть назад, закинуть вперед, отпустив в нужный момент леску так, что крючок погружается именно в нужном месте. Только со стороны кажется просто. То, что у Эстебана получалось плавно и естественно, у Давида напоминало дерганье механической игрушки. Однако он упорно копировал Этесбана. Чаще всего путался в леске, не вовремя отпуская ее при броске. После каждой неудачи леску приходилось распутывать и наматывать на катушку.

– В детстве я слышал, как люди пугают друг друга всякими рыбацкими историями. Как крючок вонзился в глаз, например, – шутливо произнес Давид.

– Да это совсем нетрудно, – серьезно заметил Эстебан.

– Что, выколоть себе глаз крючком?!

– Нет, насадить и забросить крючок на нужную глубину. Немного практики, и все. Когда у тебя это движение станет автоматическим, я покажу тебе, как увеличить амплитуду и забросить крючок на самую глубину, где ходит крупная рыба.

– А как узнать, где в речке самая глубина?

– Ну… это всегда понятно. По цвету воды, по водоворотам на поверхности. Хороший рыбак по течению воды понимает, какое здесь русло. Вода ведь плотная. То, что у нее на поверхности, зависит от того, что происходит на глубине. Я, конечно, не все насквозь вижу даже в этой речушке. Мне достаточно знать, где здесь у нас омут.

Давид уставился на реку, но видел лишь блестящую, бегущую вниз по камням воду. Только там, где вода бурлила между валунами, она пенилась.

– Ну, раз ты так говоришь…

Эстебан пошел рыбачить, надеясь поймать форель на ужин. Но прежде пришлось вытащить несколько небольших рыбок, которые пошли на наживку для форели: мадрилья, объяснил Эстебан, это маленький пресноводный карп, он нигде, кроме Пиренеев, не водится. Набросавшись вдоволь, Давид наконец достиг того, что крючок опустился куда надо, и Эстебан остался им доволен.

Теперь оставалось ждать. Вот занятие, привычное в деревне и которое ненавидят в городе. Бездействие в городе есть самое большое преступление, поскольку жизнь есть гонка, и кто не участвует в ней, тот проигрывает. Эстебан же, укрепив свою удочку, вынул из кармана нож и неторопливо начал что-то выстругивать из деревяшки. Давид напряженно вглядывался в поплавок, надеясь первым заметить его подрагивание. Иногда он посматривал на Эстебана, невозмутимо строгавшего деревяшку размеренными плавными движениями. Перед ним, однако, было уже немало стружек – целая горка.

– Хорошо здесь, – сказал Давид.

– Да.

– Спокойно. Никто не дергается, не спешит, жизнь идет и идет себе…

– В Бредагосе некуда торопиться.

– Ты не хотел бы жить где-нибудь в другом месте?

– Тут у меня жена, – ответил Эстебан. – Дом. Здесь мне и место.

– Но ведь все это можно перенести еще куда-нибудь. В Бредагосе жить приятно, но он не единственный на свете приятный уголок, есть и другие красивые места. Мир так велик! Тебе ли не знать – ты ведь видел столько красот.

– Даже представить не могу, что я живу в другом месте. Здесь прожил лучшие минуты жизни, с Алисией познакомился. Тут живут мои друзья. Я сам… или лучшее, что во мне есть, – отсюда.

– Да, ты прав.

Воцарилось молчание. Эстебан вырезал из дерева фигурку, формы которой уже можно было разглядеть, а Давид упорно смотрел на поплавок. Время шло, и текла вода, и росла куча стружек под ногами Эстебана. Давид решил, что лучшего момента для главного удара ему не представится, и ринулся в атаку:

– Эстебан, знаешь что мне нравится делать больше всего остального? Знаешь, когда я бываю счастлив?

Эстебан не пошевелился и не ответил. Только взглянул искоса.

– Я читать люблю, Эстебан. Только с книгами я отдыхаю душой.

– Хорошая привычка.

Давид пока не был готов разоблачать противника, он лишь хотел заставить его нервничать. Чувствовал себя Гамлетом, который устраивает перед Клавдием театральное представление, надеясь спровоцировать короля. К сожалению, рядом не было Горация, с ним можно было бы обсудить дело.

– Последняя книга, которая на меня произвела неизгладимое впечатление… как событие в масштабе всей жизни… Знаешь, что это было? «Шаг винта».

«Ну, Эстебан! Любой знак! Жест, взгляд, дрогнувшие веки, чуть расширившиеся зрачки… мне немного надо, только понять, тебя ли я ищу. Не за шахматами, так здесь, но я тебя достану».

– Тебе нравится эта книга?

Никакой реакции. Бомба брошена – а клиент хладнокровен и неподвижен.

– Ты знаешь, это отличная книга. Великая книга! И не я один так думаю. Ее читают в сотнях городов по всей земле. Сидят и читают – в метро, в парках на скамьях, в автобусах. Библиотеки заказывают все новые экземпляры, потому что за ней стоят очереди. Сотни переизданий. Продано много миллионов экземпляров.

– Хорошо продается, значит.

– А написал ее некий Томас Мауд. Я люблю перечитывать оттуда разные отрывки, после этого мир видится иначе, словно с другой точки зрения.

– Ну, раз книжка такая хорошая, наверное, мне тоже надо прочитать ее, – вздохнул Эстебан.

– Да, обязательно.

Или этот человек никакой не Томас Мауд, или у него нервы из легированной стали. Когда прозвучало название книги, у него ни один мускул не дрогнул. Строгает и строгает. Давид решил еще поднажать, чтобы посмотреть на реакцию.

– С этим писателем вообще все интересно. Никто толком не знает, кто он такой. Пишет под псевдонимом и решительно отказывается назвать себя публике. Может, боится назойливых поклонников. Интервью никому в жизни не давал, а премии, которые ему присуждали, лежат нетронутые.

– Надо же!

– Я считаю, он прав. Очень разумное решение. Даже если не иметь в виду настырных обожателей Толкина, которые так ему докучали, или покушение на Жюля Верна…

– А что было с Верном? – впервые проявил интерес к разговору Эстебан.

– Один неуравновешенный тип стрелял в него и попал в ногу. Таким образом он протестовал против того, что Жюля Верна не избрали во Французскую академию.

– Сколько, однако, на свете сумасшедших.

– Вот именно! Я понимаю Томаса Мауда и уважаю его решение избегать внимания публики. Если кто-то преуспел в своем деле – неужели это причина лишать человека законного права на частную жизнь? Особенно когда речь идет о писателе, который остро нуждается в анонимности просто для того, чтобы иметь возможность наблюдать жизнь такой, какая она есть. Я на его стороне. Будь это в моей власти, я бы защищал его всеми средствами от нашей агрессивной публичной жизни.