Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

– Интересно, – говорю. – «Шестнадцатый» ведь чаще ходит в два раза.

– Одинаково.

– Говорю тебе: чаще.

– Что ты сочиняешь? Ладно, неважно. Стою, автобуса нет. У меня уже зубы стучат. То думаю: хоть бы «девятка», то – нет, лучше «шестнадцатый»...

– Который ходит в два раза чаще.

– Иди в баню, Мишка. И вот к светофору за поворотом подъезжает автобус. Он становится за каким-то самосвалом, номера не видно. Я уже убежать готова. Свет, помню, долго не переключался. Меня колотит, понимаешь?

– Понимаю.

– Наконец он подъезжает. Смотрю: «восемнадцатый».

– Который вообще появляется раз в сто лет.

– Да! И я так обрадовалась! А чему, если подумать?

– Тому, что у тебя не отобрали выбор.

Тут в замке заворочался ключ, и в коридоре зашуршал Коля. Почему-то мы оба подскочили, точно делали что-то неприличное.

– Сань, – хмуро сказал труженик и добытчик, скидывая пегие собачьи унты, – имеется в доме какой-нибудь ужин?

На ужин была сметана с черным хлебом, причем Коля долго вслух удивлялся бесхозяйственности жены, которая додумалась принести сметану в полиэтиленовом мешке.

– Ну Кока! Можно потом вывернуть мешок и выкупать его в супе. И ни одна ложечка не пропадет, – смиренно оправдывалась Саня.

Они вот-вот могли поссориться, и тогда я решил отвлечь их:

– А давайте вам окна заклеивать? Холодно здесь безобразно. Давайте?

Мы режем на полосы старую простыню, разводим мучной клейстер в пластмассовом ведерке, и настроение у всех налаживается, потому что артельное дело – лучший способ отвлечься от противоречий. Или, напротив, довести их до состояния гражданской войны.

Налепляя мокрые скользкие полоски по краям рамы, я чувствовал, как они заледеневают от узкого, как нож, ледяного сквозняка.

Вот что интересно: одиночка приходит в гости к молодоженам, которые ненамного старше его. Почему ему так нравится приходить к ним домой? Участвовать в их разговорах и спорах, смотреть, как они обнимаются, мирить их. Конечно, Коля был мой друг, один из самых талантливых собеседников, с Санькой тоже занятно было поболтать. Но моя тяга к ним не была суммой этих двух интересов. Саня как девушка меня по-прежнему не интересовала. Или я обманывал себя?

Откуда бралось тайное удовольствие в шутку защищать одного от другого? Рыцарственная защита Саньки, мужская солидарность с Колей. И еще. Почему они не то что не стыдились меня, но именно поочередно позволяли себе пригласительную откровенность, какую-то игру вовлечения, соль которой была именно в том, что никакое вовлечение невозможно, да и не нужно? Ласковая аура их объятий, прикосновений – это была картина близкой гармонии, предчувствие собственного счастья в паре, совершенного, идеального.

До этого я был сам по себе, один. А теперь во мне жило предчувствие пары. Не семьи – к этому они не могли меня приохотить, потому что сами пока не были семьей. А именно пары, чтобы можно было куда-то идти вместе сквозь снегопад, прижавшись друг к другу, сидеть возле лампы вдвоем, читать друг другу вслух, вместе петь... Может, это будет Ленка Кохановская? Подумав о ней, я погрустнел.

– Коля. Имею интерес спросить, – окна были почти заклеены, мир восстановлен, в комнате понемногу делалось теплее.

– Дозволяю.

– Как ты, человек средней импозантности, дерзнул приволокнуться за такой красавицей?

– Спасибо, Мишенька! – Санька осуществила показательный реверанс.

– Тоже мне красавица, – надменно отвечал наглец.

– Ну не красавица. Но все-таки! – с вызовом произнесла Саня, намекая на то, что Коле с его средней импозантностью такие придирки не по чину.

– Мишаил! Опытный мужчина умеет решать подобные проблемы, – важно начал Николай.

– Как?

– Нужно заинтриговать женщину, поразить ее воображение...

Санька фыркнула.

– Разумеется, она не должна догадываться о твоих желаниях. Но пусть день и ночь думает об этом, сомневается. Ворочается в девичьей постельке...

– Я не ворочалась. Спала без задних ног.

– И вот я предложил научить ее играть на фортепиано.

– Дерзкий план, – я сам обучался на фортепиано пять лет, и похвалиться мне было нечем.

– Между прочим, мы тогда сидели у Колиной мамы, – уточнила Санька. – Мама патрулировала коридор, раз в пять минут заглядывала в Колину комнату – предложить морсику, сухариков, закрыть форточку, попросить вдеть ниточку в иголочку.

– Разумеется, какой-нибудь юнец, неспособный держать в узде свое либидо, стал бы заикаться, искать бретельки, глупости разные...

– В короткие паузы между морсиком и ресничкой из глазика... – не унималась Санька.

– Александра! Я все-таки повествую!

– Прости!

– Но у меня ситуация – под жестким мужским контролем...

Выяснилось, что Коля учил Саню искусству игры на фортепиано три дня. Все эти дни ушли на обучение правильной посадке за инструментом. Санька не могла выполнять все требования профессиональной посадки одновременно. Поэтому Коле приходилось то поправлять ей спинку, то корректировать положение ступни на правой педали. Плотно следить за дыханием.

– Прошу ее сесть за инструмент. Начинаю ставить осанку. Без правильной осанки на фоно долго не поиграешь.

– Еще бы. Устанешь или промахнешься. Сколиоз... Перелом шейки бедра...

Коля невозмутим:

– Три дня – и все псу под хвост. Совершенно неспособен оказался человек к правильной фортепианной осанке.

– После этого, Миша, у меня был один путь – под венец.

Слушая истории, рассказанные молодоженами, я удивлялся их несходству. По Колиной версии это был блистательный поход стратега, вроде броска Суворова через Альпы, по Санькиным рассказам – тернистый путь сомнений, жалости и милосердия.

При всем внешнем противоречии мне нравятся обе версии. Ведь каждый живет в той истории, в которой может ужиться с самим собой.

10

Катастрофы не всегда происходят в одночасье. Иногда они размываются на годы, так что в протяженной огромности масштаба их невозможно осознать. В последние школьные месяцы мы ссорились с Ленкой Кохановской все чаще. Я обижался на нее, видимо из-за того, что она не могла понять и оценить во мне мятежного гения. Вел себя так глупо, как не снилось даже самому мятежному гению. Ревновал ко всем на свете – от Светки Пряниковой, с которой они иногда гуляли без меня, до ее папы, который не подавал ни малейшего повода для ревности. Но человеку с талантом и воображением поводы не нужны.

Угрюмо и страстно я воспитывал в себе способность жить без нее. В дни, когда до потери памяти хотелось быть рядом с ней, я тосковал и бродил по безлюдным переулкам, не понимая погоды и не видя вокруг деревьев, домов, собак, машин. В краткие просветы я был готов наконец отказаться от всех идиотских правил и придирок, но потом спохватывался и опять принимался закалять силу воли. С волей все получилось, а вот с любовью – нет.

Как-то само собой вышло, что Кохановская поступила в Сверловский пед и уехала из Тайгуля. А я остался. Помня, как сильно она меня любила, какие письма писала, как рисовала карандашом мои портреты, я пребывал в полной уверенности, что ни время, ни расстояние этого не изменят.

Пару раз я навещал ее в общежитии педа, где она жила в большой комнате (на потолке темнели пятна от комаров, прибитых из мести и для профилактики) с двумя другими девочками. Кохановская встречала меня радушно, мы гуляли, разговаривали, вспоминали одноклассников и общих знакомых. Мы не ссорились, ходили за ручку, смеялись. Но встречи перестали быть свиданиями: у нее была своя жизнь, у меня своя, а любовь казалась дальней, заросшей травами станцией, на которую мы редко приезжаем вместе. Почему-то я знал, что рано или поздно мы поселимся там вдвоем и навсегда, был уверен в этом.

И все же иногда становилось не по себе. Лена жила в Сверловске без меня многие месяцы. Понимала ли она, что ни один из ее новых знакомых не может сравниться со мной? Сознавала, что ни одному из них не напишет таких писем, не нарисует таких портретов? Да и сравнивала ли она нас?

Однажды, сидя у Коли и Саньки, я признался, что немного тревожусь. На днях Коля собирался отбыть на сессию, и Саня решила дать ему наказ:

– Коля! Ты ведь будешь в Сверловске. Зайди к Ленке, поговори с ней!

– А ты? Ты сама ведь тоже скоро...

– Ну да, да. Но ты умеешь, ты дипломат.

– И опытный мужчина. Который умеет держать себя в узде, – добавил я.

– Часто, но не всегда, – пробормотал Коля. – Яволь. Сделаю все, что в моих силах.

Через неделю он вернулся на однодневную побывку, и мы втроем прогуливались по улице Машиностроителей. Был мягкий зимний вечер, чистый воздух переливался искорками, дышалось празднично и легко.

Мне ужасно хотелось спросить про Ленку Кохановскуто, но я стеснялся. Не хотел показывать слабость и зависимость. Мы шли медленно, взявши Саньку под руки с обеих сторон. Иногда Санька говорила «Раз, два, три!» и мы делали синхронный цирковой подскок, а потом снова шли гедонистическим прогулочным шагом.