Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Лео потер глаза, они болели, словно он и вправду много часов провел за чтением книги с мелким шрифтом. Вне всякого сомнения, проблема заключалась не в том, что Юдифь от него уехала, а в том, что он действительно захотел, чтобы она переехала к нему. Неужели это так? Неужели теория может разрушить жизнь людей, которые хотят воплотить ее в жизнь?

Лео, о чем ты там думаешь, что ты так страдаешь из-за этой мебели? Почему бы тебе не оставить все, как есть, у тебя чудно обставленный дом, покой, и ты можешь работать в свое удовольствие.

Бесспорно, в свое удовольствие, все оставить, как есть, да-да. Скажи, ты помнишь еще мою интерпретацию начала «Феноменологии» Гегеля, эту мысль о зеркалах, которые расставляет философское сознание, чтобы разъяснить обычному сознанию проблемы отражения, вот это место — помнишь?

Да, помню, сказала Юдифь.

Ну и что?

Что?

Лео смотрел на нее и спрашивал себя, в самом ли деле она не понимает, о чем он думает, или только делает вид. Внезапно он почувствовал, что ему это стало безразлично. В сути проблемы это ничего не меняло. Проблема формулировалась так: действенность и воплощение мышления. Были ли ее бесчисленные зеркала на стенах осознанным воплощением его философской метафоры или нет, — в любом случае они оказались их воплощением, и поэтому — их разрушение, и поэтому — бездуховность. Он начал оказывать действие прежде, чем смог стать действительным и всеохватным.

На эту встречу Лео пришел с намерением как-нибудь избавиться от своей ненависти к Юдифи, и он избавился от своей ненависти, прежде чем успел выразить ее, прежде чем упрекнуть ее в чем-то, только из-за одной ошеломляющей мысли, которая поразительным образом анестезировала его чувства. Поразительное заключалось в том, что эту свою ненависть ему надо было теперь направить против себя самого. Почему он не писал, а мечтал о Юдифи, почему не продолжал работать и писать со всей энергией своей тоски по ней? Почему он прекратил писать и думать только ради того, чтобы завоевать Юдифь? И почти успокоился, ощутив ярость, направленную на Юдифь, ярость из-за того проклятого удовлетворения, которое с такой непостижимой бездуховностью было написано у нее на лице, удовлетворения тем, что он ни в чем не упрекал ее и, казалось, обходился с ней как старый добрый друг, со всеми этими «А помнишь?», со всей этой ерундой, которой он придавал совсем не такой смысл. Нет, он ненавидел ее, ненавидел, потому что из-за той ошибки, которую он, по-видимому, совершил, не было пути назад, а если это и была ошибка, то из лучших побуждений, и поэтому теперь приходилось жить неправильно. Но если практике угодно функционировать ошибочно, тогда ему придется следить как раз за тем, чтобы так оно и было. Путем контроля, путем исключения всех противоречий. И без того все неправильно, так почему бы тогда вообще не возвести ошибку в принцип, не сделать ее предпосылкой, которую нельзя ставить под сомнение? Он был слишком мягок. А мягкость можно проявлять только тогда, когда нет больше никаких противоречий. Почему бы ему не встать сейчас, не пойти в Бока, отсюда пешком недалеко, вызвать Регину из бара «Локомотив» и жениться на ней? Вполне нормальный любовный роман, ведь все равно не имеет значения, кого он любит, и любит ли он; высокопарность, которая так или иначе была с этим связана, непереносима для любого мыслящего существа, и красивые слова для этого можно найти только в плохих романах и фильмах. Но система функционирует, человечество плодится, люди из объятий нелюбимых падают в объятия других нелюбимых и ощущают это как счастье. Лео попросил счет. Пойдем, сказал он Юдифи. Куда? Пойдем, сказал он и попытался покрепче схватить ее за локоть, она вырвалась и сказала: Нет, я к тебе не поеду. К тебе, сказал Лео, ко мне — значит к тебе. Он еще раз попытался грубо притянуть ее к себе, но показался сам себе настолько смешным, что тут же отпустил ее, нет, у него не получалось. Я свихнулся, подумал он, а она сказала: Что ты хочешь пробудить, Лео? Мое сочувствие? Я очень сожалею, сказал он.

От этой ночи, когда он опять так напился, что ему пришлось переночевать в гостинице, у него осталось только одно воспоминание: в одном из баров в Бока, где голые девушки танцевали перед зеркалами, рядом с ним у стойки стоял высокий худой мужчина с огромным кадыком.

Когда Лео на следующее утро с похмельной головой вернулся домой, он быстро еще раз осмотрелся, потом снова вышел из дома и поехал на проспект Вереадор Жозе Динис, на угол улицы Виейра де Мораньес, где раньше часто видел эти транспортные фургоны и их водителей, которые зорко поглядывали вокруг в поисках клиентов.

Ему повезло, были свободные машины. Он попросил первого попавшегося шофера поехать за ним следом домой, ему нужно кое-что перевезти. Он провел шофера по комнатам и сказал ему, что хочет вывезти всю мебель, все зеркала, все прочие вещи, вроде ламп, портьер и тому подобного, исключая только книги и одежду. Платяные шкафы — тоже? Да, конечно, а белье просто сложите на пол. И стеллаж? Он же привинчен к стене. Значит, надо отвинтить, сказал Лео, убрать надо все, привинчено оно или не привинчено, исключая только книги, одежду и то, что в письменном столе. Что, и кухонную плиту выносить? Плиту — нет. Холодильник тоже можно оставить. Что еще? Нет, остальное мне не нужно. Все убрать. Будет сделано, сказал шофер. Но тут одного рейса будет мало. Кроме того, мне не обойтись без помощника. Так что вам это обойдется немного дороже. К тому же все зависит от того, куда везти. Куда хотите, сказал Лео, давайте так договоримся: вы вывозите все это из квартиры и в качестве оплаты можете забрать себе все, что вывезли.

Шофер посмотрел на Лео в полном замешательстве и даже с легким недоверием, потом еще раз огляделся вокруг, отлично, сказал он, tudo bem, мы в грязь лицом не ударим, можете на меня положиться, шеф, вы останетесь довольны, а такая оплата, как вы говорите, нам подходит, tudo bem, шеф. Он уехал за помощником, в скором времени вернулся вместе с ним и сразу приступил к делу.

Вот что я хочу у тебя спросить — сказал Левингер, Лео сидел у него в гостиной, они пили портвейн и курили. Лео посмотрел на него в ожидании вопроса, но Левингер молчал, полуоткрыв рот, словно вот-вот продолжит говорить, но ничего не говорил, это длилось мучительно долго, его водянистые бесцветные глаза, казалось, вывернулись и смотрели внутрь, силясь найти там нужные слова, в выражении его лица читалась такая беспомощность, что Лео испугался. Как страшно постарел дядюшка Зе. Он стал теперь тощим и тщедушным, весь как будто сморщился, голова на тонкой морщинистой шее казалась непропорционально большой по сравнению с хлипким телом. Цвет лица у него был желтоватый, волосы — тоже, пожелтела почему-то и его белая рубаха; Лео стало противно, в голову пришла мысль о моче, ему показалось, что он чувствует ее запах; у дядюшки недержание мочи, подумал Лео, постель у него, наверное, вся пропиталась мочой, и он ворочается в этой постели, ничего не замечая, почему ему никто не помогает, почему он не наймет кого-нибудь, кто бы ему помогал. И почему он ничего не говорит, он же хотел что-то спросить. Наконец, Левингер продолжил: Ты разочарован, сын мой? Тем, что все сложилось совсем иначе, чем ты думал?

Снова пауза, на этот раз недолгая, и тут же он заговорил так торопливо, словно боялся быть неправильно понятым, хотя Лео не понял вообще ничего и только опасался, что наконец что-нибудь поймет.

Все сложилось совсем иначе, чем я предполагал, сказал Левингер. Люди слишком терпеливы, терпение — плохая черта, смею заметить. Оно может привести к такому ненужному долгому процессу развития, в котором разум не одерживает верх, а только находит некоторое утешение. Разум не обладает безграничной устойчивостью, время разрушает его. Терпение, позволю себе отметить, величайший враг разума. Слова, по-видимому, давались ему с трудом. Для Лео и слушать его было утомительно.

Ненависть Лео распространялась на все вокруг. Рабочих, которые выносили мебель из его квартиры, он, полный ненависти, оставил одних и отправился наверх, к Левингеру, потому что у обоих, особенно у шофера, на лицах ясно было написано, что они воображают, будто обвели Лео, этого круглого идиота, вокруг пальца, получая за свои услуги все эти вещи, стоившие во много раз больше, чем их труд. Естественное подобострастие шофера превратилось в наигранное, тон, каким он без конца повторял «шеф», был балаганным тоном дельца, обнаглевшего партнера; этот парень, думал Лео, так виляет хвостом, потому что уже считает себя важной птицей, крупным предпринимателем в будущем, полагая, что на вырученные от продажи мебели деньги приобретет еще один подержанный фургон. Лео очень хотелось дать в морду этому ухмыляющемуся наглецу. Слушай, ты, хотел он ему сказать, ты из своего дерьма никогда не выберешься, тебе-то это точно не удастся. Глупая скотина, ты эту мебель за приличную цену никогда не загонишь, потому что всякий, глядя на тебя, подумает, что ты ее украл. В конце концов тебя объегорит какой-нибудь пройдоха, и от твоих грандиозных, плохо замаскированных планов на будущее не останется ничего, кроме парочки бутылок пинги и дополнительного куска мяса сверх обычного рациона, состоящего из опостылевшего риса и бобов. Вместо всего этого Лео сказал: Хорошенько следите за книгами, когда будете разбирать стеллаж. И не дай Бог, с ними что-нибудь случится! Он постарался изобразить грозный повелительный взгляд — ох, как хотелось дать этому наглецу по роже! — и ушел.