Крылья холопа - Григорий Климов

Глава 10. МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

1. Однажды на моем письменном столе зазвонил телефон. Я снял трубку - мало ли всяких телефонных звонков бывает за день. "Штаб Советской Военной Администрации?" - слышу я незнакомый голос в трубке. "Да." "Майор Климов?" "Я самый." "Здравствуйте, Климов," - после минутной паузы. - "Говорит Главное Управление МВД в Потсдаме." "Да. Кого Вам нужно?" "Вас," - звучит короткий ответ. "По какому вопросу?" "Тут Вами интересуется один майор" Госбезопасности." "Да. По какому вопросу?" "По сугубо личному вопросу," - доносится слегка иронический ответ. И подчеркнуто вежливо: "Когда Вас можно видеть?" "В любое время." "Мы хотели бы видеть Вас в неслужебное время. Будьте сегодня дома после окончания работы. Ваш адрес? Да, впрочем, у нас есть Ваши координаты. Пока всего хорошего!" "До свиданья." Откровенно говоря, я принял это за глупую шутку кого-либо из моих знакомых. Надо же разыгрывать такую идиотскую комедию, да еще по телефону. Не нашел другого пути застать меня дома. Вечером я лежал на диване и читал газету, совершенно забыв об обещанном визите. Когда раздался звонок, я даже не вспомнил об этом. Держа газету в руке, я открыл дверь. В коридоре передо мной молча стояла фигура офицера. Падающий сверху свет лампы ясно освещал ярко-синюю фуражку с малиновым околышем и погоны с синими кантами. Форма МВД. Работники МВД в Германии, как правило, носят общевойсковую форму или ходят в гражданском платье. В первый раз после окончания войны я встречаюсь с малиновым околышем и... у себя в квартире. У меня неприятно опустилось сердце. Я только подумал: "Он один. Значит еще не так плохо. Один на один аресты не производят." "Разрешите?" - мой посетитель уверенно входит в переднюю. Я даже не гляжу на его лицо, ошеломленный неожиданным визитом и соображая что это может означать. Не ожидая моего приглашения, офицер снимает шинель и фуражку, потом повернувшись ко мне, произносит: "Э, дружище, если бы я тебя встретил на улице, то тоже не узнал бы. Ну, принимай гостей!" Я ошеломленно смотрю в лицо майору Государственной Безопасности. Он явно доволен произведенным эффектом. Передо мной стоит мой школьный одноклассник и приятель студенческих лет Андрей Ковтун, которого я уже давно вычеркнул из списка живых. 2. В жаркий июльский день 1941 года мы стояли с Андреем Ковтун на улице. Мимо нас маршировали колонны солдат. Вчера еще они были мирными людьми. Сегодня их строем отвели в баню, остригли наголо, переодели в солдатское обмундирование, и теперь нестройная молчаливая колонна двигалась навстречу неизвестности. Солдаты не пели песен, на их лицах нельзя было прочесть ничего, кроме покорности судьбе. Одеты они были в старое выцветшее до бела обмундирование, сохранившееся от прежних призывных возрастов. "Как ты думаешь - чем все это кончится?" - опросил меня Андрей. "Поживем - увидим," - ответил я просто чтобы сказать что-нибудь. "А я думаю, что немцы здесь скоро будут," - произнес он загадочным тоном и испытывающе посмотрел на меня. Андрей был забавный парень - и внешне и внутренне. Неладно скроен, но крепко сшит. Большого роста, со слегка кривыми ногами, с чересчур длинными руками. На непропорционально длинной шее сидела приплюснутая с боков голова. Он страшно гордился своими густыми и жесткими, как щетка, волосами и даже отпустил себе чуб, напоминавший казаков николаевских времен. Во всей его внешности было что-то ассиметричное и одновременно диковатое: слишком черные глаза, слишком смуглый цвет лица, слишком много веснушек для взрослого человека. Иногда я говорил ему в шутку: "Андрей, если ученые когда-нибудь позже откопают твой скелет - то обрадуются. Подумают пещерного человека нашли." В то же время от него дышало девственной энергией, черноземом и простором степей. Самой выдающейся особенностью характера Андрея было неукротимое честолюбие. Когда мы были еще школьниками в одном и том же классе, мы часто ходили вдвоем на озера, расположенные в двадцати километрах от города. Андрей тащил с собой удочки и сети, я брал старое охотничье ружье. По пути он всегда устраивал соревнование - кто может быстрее ходить. Он определял условия состязания до мелочей, затем махал изо всех сил своими нескладными ногами и поминутно поглядывал на меня - не выдохся-ли я еще и не попрошу-ли я у него пардона. После нескольких часов гонки он, запыхавшись как загнанная лошадь, снисходительно говорил мне: "Да, ты тоже немножко можешь ходить. Давай передохнем, а то я боюсь, что с тобой удар сделается". Растянувшись в придорожной траве он, с трудом переводя дыхание, пыхтел: "Конечно, твой самопал легче, чем мои удочки... А то бы я тебя перегнал... Давай теперь поменяемся..." Будучи уже студентом, Андрей нашел новое поле деятельности для своего честолюбия. Теперь он с упоением изучал историю великих людей. Он просто рылся по каталогам библиотек и выискивал книги, начинающиеся словом "Великие...", вплоть до трехтомного труда "Великие куртизанки мира." Придя ко мне, он усаживался верхом на стул, некоторое время молча барабанил пальцами по столу, затем, вытянув вперед свою плоскую как у ящерицы физиономию, тоном инквизитора спрашивал: "О Клеопатре ты, возможно, кое-что знаешь. А скажи-ка мне- кто была Мессалина? Э!" Если я не мог ответить на его вопрос, то он был чрезвычайно горд. Я обычно не шел на его ловушки, а применял тактику контрвопросов. Если он спрашивал меня каким камнем пользовался Нерон вместо очков, то я с презрительным видом говорил: "Это чепуха. Скажи мне лучше - какая разница между когортой и фалангой? Вот вопрос для мужчин." Андрей смущенно ерзал по стулу, чувствуя, что ему еще далеко до Нерона. Он мог безошибочно показать на карте место, где находился Карфаген, исчезнувший с лица земли две тысячи лет тому назад, но когда я спрашивал его, где Мурманск, то он попадал в затруднительное положение. Нужно принять во внимание, что у нас в школе изучение истории начиналось с Парижской коммуны. То, что творилось на свете до этого, по мнению советских педагогов, вполне можно отнести к теории Дарвина - происходила эволюция от обезьяны к человеку, а собственно человек появился только со времени первого коммунистического восстания Парижской коммуны. Это считалось достаточным для просвещения советской молодежи в области истории. По закону действия и противодействия мы питали органическое отвращение к "шарманке", так мы называли уроки истории, - и во время уроков истории предпочитали игру в футбол. Поэтому знание древней и средней истории было явлением исключительным в нашей среде. Для этого нужно было изучать эти вещи самостоятельно по книгам, достать которые стоило большого труда. Я читал старые учебники по древней истории уже будучи студентом университета в порядке отдыха от скучных дифференциалов и интегралов. Не знаю что заставило Андрея заинтересоваться прахом Александра Македонского, наверное тоже честолюбие. Он полагал, что только он один мог додуматься до столь оригинальной вещи, и чрезвычайно удивлялся, когда я отвечал на его каверзные вопросы. Второй необычайной чертой характера Андрея была животная ненависть к советской власти - он ненавидел ее как собака кошку. Мне это часто было непонятно и просто неприятно. Я был более либерален. Отец Андрея был сапожником-кустарем, по советской классификации он принадлежал к разряду ликвидируемого класса собственников, хотя вся его собственность заключалась в мозолистых руках да согнутой спине. Андрей наверное с колыбели слышал немало горьких проклятий по адресу Сталина и всей "коммунистической шатии". Я не находил себе другого объяснения, когда еще в школе он оттаскивал меня в угол и шептал мне на ухо антисоветские частушки, которые обычно пишут в уборных. Потом он испытывающе смотрел на меня своими черными глазами и спрашивал: "Ну, как? Здорово - не правда ли?" Я обычно не пускался на дискуссии и ограничивался молчанием. Нам было тогда по шестнадцать лет, но я не забывал, что в соседней школе недавно арестовали трех школьников по обвинению в антисоветской деятельности. Когда мы уже были студентами, Андрей часто заходил ко мне. Мы не были закадычными приятелями. Я думаю у него вообще не было близких друзей. Его дружба выражалась главным образом в одностороннем соперничестве по всем вопросам. Он постоянно хотел перещеголять меня в экзаменах, в общих гуманитарных знаниях, даже в области успеха среди девушек. Я же только посмеивался над его чудаковатыми манерами, спускал его с облаков на землю и доказывал необходимость совершенствоваться. Для меня он был не столько товарищем, как любопытным типом. Он едва-ли мог быть хорошим другом, в его душе было что-то неприятное. Хотя он никогда не сделал мне никакой гадости, но я подсознательно сохранял в наших отношениях некоторую дистанцию. Он же слегка снисходительно удостаивал меня своей дружбой-соперничеством, говоря что я хоть немного разбираюсь в "высоких материях". Андрей считал себя непревзойденным и неотразимым. В нашей кампании это служило источником веселых шуток по его адресу. Достоинством Андрея было, что он, несмотря на честолюбие, никогда не обижался. Если и обижался, то никогда не подавал вида. Просто исчезал на некоторое время, а затем, переварив обиду, снова появлялся в моей комнате как ни в чем не бывало. Однажды в начале учебного года, когда мы были уже на третьем курсе Индустриального института, Андрей пришел ко мне и по привычке оседлал стул. Я, согнувшись над столом, чертил курсовой проект, и не обращал на него никакого внимания - он был у меня слишком частым гостем. На этот раз у Андрея была особенно важная новость. Он напустил на себя чрезвычайно таинственный вид и вертелся как уж. В то же время он старательно молчал, пытаясь разжечь этим мое любопытство. Я чувствовал, что он почти лопается от потребности поразить меня своей тайной, но не подавал вида. "Ты ничего не знаешь?" - наконец не выдержал он. Я продолжал чертить. "Ну, конечно, ты ничего не знаешь," - Андрей понизил голос до шепота. - "В этом году на первом курсе исключительно интересные девушки. Я специально интересовался проблемой нового набора". "Я был вчера в общежитии Химфака (химический факультет). Ах, какие девочки. А одну я там нашел - настоящая принцесса, в полном смысле слова принцесса. Я даже ее имя узнал - Галина! Я разработал детальный план и пришел теперь посоветоваться с тобой. Да брось ты свои чертовы чертежи. Слушай сюда!" Андрей говорил так, как будто сердце принцессы уже лежало в его кармане. "Я чертовски умно придумал. Посмотрел в какой комнате Галина живет - это раз. Посмотрел кто с ней еще в комнате живет, их там четверо, - это два. Выбрал самую уродливую изо всех и очаровывал ее целый вечер, как Мефистофель. Теперь эта жаба воображает, что я в нее по уши влюблен, даже пригласила меня к себе в комнату. Понимаешь? А в комнате-то Галина. А-ах! Видишь как дела делаются". Андрей подскочил на стуле и издал какой-то нечленораздельный звук в восторге от своего собственного острого ума. Потом он снова зашептал: "Дело наполовину сделано. Мне только неудобно ходить туда одному. Нужен компаньон. Пойдем со мной!" "Ты все равно конкурент не опасный," - добавил он с чувством собственного превосходства. Слова Андрея меня удивили - он считался среди студентов самым отъявленным женоненавистником. Благодаря своей угловатой внешности он не пользовался успехом у студенток. За неимением других доказательств он с апломбом говорил: "Женщины все равно ни черта не понимают. Им нужна внешняя оболочка, а не душа." Затем, видимо, чтобы утешить себя, он бормотал: "К тому же все великие люди до самой смерти были холостяками". Итак что-то случилось, если Андрей заговорил о женских прелестях. До сего времени его интересовали женщины не моложе Екатерины Великой. Вскоре я сам встретил принцессу, вокруг которой Андрей плел свои хитроумные сети. Остается еще добавить, что в результате наша с Андреем дружба-соперничество распространилась также и на Галину. Весной 1941 года мы с Андреем защитили перед Государственной Экзаменационной Комиссией наши дипломные работы и стали молодыми инженерами, перед которыми раскрывался мир. Студенческая жизнь, несмотря на все ее прелести, была не легкой. Больше половины выпускников нашего курса заплатили за высшее образование дорогой ценой туберкулез, катар желудка, неврастения. Но мы боролись за наше будущее. Теперь оно раскрывало перед нами свои заманчивые дали. Теперь мы имели солидную профессию, перспективы на лучшее материальное обеспечение, возможность осуществить свои планы в жизни. Путевка в жизнь лежала в нашем кармане. 22 июня 1941 года... Многие из нас никогда не забудут эту дату. Война пришла как гром среди ясного неба. Она разрушала все наши планы на будущее. На долгие годы мы должны были отказаться от личной жизни, шагнуть в неизвестность. Несмотря на это, мы восприняли войну до странности спокойно. Германия олицетворяла для нас Европу, а Европа была для большинства молодой мыслящей интеллигенции запретным идеалом. Абсолютный запрет всякого контакта с внешним миром имеет свои отрицательные стороны - многие из советской молодежи видели в Европе преувеличенное до абсурда воплощение своих духовных и материальных стремлений. Многие в первую минуту полагали, что это означает начало коммунистической мировой революции, что война инсценирована Сталиным, что это очередной эволюционный маневр Коминтерна - и они испугались. Но когда через несколько дней пришли первые известия об ошеломляющих успехах немецких войск, о катастрофических поражениях Красной Армии - люди успокоились. Многие в принципе, в глубине души, даже радовались войне. Именно такой войне. Они внутренне воспринимали эту войну, как крестовый поход Европы против большевизма. Это парадокс, о котором мало кто подозревает в Европе, а русские люди стараются не вспоминать об этом - слишком горько было разочарование потом. Гитлер сыграл в руки Сталина крупнейший козырь - доверие народа. Если до войны большинство молодой интеллигенции принципиально не хотело верить советской пропаганде или относилось к ней очень критически, то в годы войны эти люди получили кровавый урок, который они никогда не забудут. Встретив меня где-нибудь, Андрей взволнованно тащил меня в сторону и сообщал последние сводки с фронта. Немецкие сводки. С немецкого фронта, где он был душой. Когда немецкие войска были еще далеко от Киева, он клялся что Киев уже пал. Каждое поражение советских войск он воспринимал не только с радостью, но прямо-таки с животным злорадством. В своем воображении он уже командовал какой-то террористической бандой и в уме подсчитывал количество повешенных его рукой коммунистов. Вскоре война разбросала нас с Андреем в разные стороны. В конце 1941 года я получил от него первое письмо. Написанное на грязном обрывке бумаги, оно было пронизано безысходной тоской. Это было не письмо, а волчий вой на луну. Он находился где-то в тылу, в какой-то учебной части. В довершение всего это была часть специального назначения - по окончании обучения их должны были перебросить в немецкий тыл в качестве партизан. Он был инженером-строителем, теперь стал офицером-сапером. Это определяло его будущую специальность - диверсионная работа в тылу неприятеля. Прочитав письмо, я был уверен, что на следующий день Андрей перебежит к немцам. Второе письмо я получил от него не скоро, почти через год. Диковинный конверт, бумага носила гриф немецкого штаба, крест-накрест перечеркнутый рукой Андрея. Когда я прочел письмо, то был немало удивлен до чего человек может лицемерить. Письмо было написано в напыщенном стиле гомилетики, это был сплошной хвалебный гимн Родине, партии и правительству. Написать имя Сталина у Андрея все-таки рука не повернулась. Он писал: "Только здесь, в тылу врага, я понял что такое Родина - Родина с большой буквы. Теперь это для меня не отвлеченное понятие, а живое существо, родное существо, Родина-Мать. Я нашел то, что тщетно искал - смысл в жизни. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Если уж жить, так жить с лапстосом (мастерской удар в бильярде). Теперь я член Коммунистической партии, награжден тремя орденами и представлен к повышению. Командую партизанским отрядом по численности равным полку, а по его боевому балансу еще больше. Я сделал глупость, когда пошел учиться на инженера. Теперь я твердо решил - после победного окончания войны пойду работать в органы НКВД, переменю фамилию на Орлов." Маленький Нерон уже не сомневался в исходе войны. Он хотел переквалифицироваться в работника НКВД, поскольку считал это учреждение квинтэссенцией советской власти. Он подробно перечислял в письме количество взорванных мостов, пущенных под откос поездов и уничтоженной живой силы противника. Я не поверил перерождению Андрея. Я просто подумал, что он пишет, учитывая наличие военной цензуры. Морально-политическая характеристика и повышение офицеров во многом зависит от их писем. Я подумал, что честолюбие и жажда карьеры взяли верх надо всеми другими чувствами его горячей души. Я порядком обозлился и написал в ответ: "Боюсь как бы мы не очутились с Вами по разные стороны стола, гражданин Орлов." Это было по адресу будущего следователя НКВД. Последнее письмо я получил от Андрея еще через год. Это были уравновешенные строки взрослого человека. Он сообщал, что командует соединением регулярных партизанских отрядов, что равняется по численности армейской дивизии. Деятельность его подразделений охватывала по карте район, равный по величине среднему европейскому государству. О боевых делах его частей сообщалось в сводках Совинформбюро. Он уже не перечислял своих орденов, а только коротко упомянул, что ему присвоено звание Героя Советского Союза. Мой друг-соперник действительно сделал карьеру. Андрей любил похвастаться, но никогда не врал. К тому времени в русской душе произошли большие перемены и я искренне гордился подвигами Андрея. В конце письма он сообщал, что передвигается вместе с наступающим фронтом на запад в район Прибалтики, что работа там трудная и возможен перерыв в нашей переписке. С тех пор я ничего не слышал об Андрее Ковтун. Я с грустью подумал, что его голова все-таки оказалась в кустах, и мысленно поставил крест над его именем. 3. И вот теперь Андрей снова передо мной живой и невредимый, воскресший из мертвых. В моем представлении умер чудаковатый парень, мечтавший о великих подвигах. Сейчас передо мной стоит мужчина в расцвете лет. На его груди поверх несколько рядов орденских лент поблескивает золотом пятиконечная граненая звезда - высший знак воинской доблести Советского Союза. Его фигура дышит спокойной уверенностью человека, привыкшего командовать, черты лица потеряли юношескую угловатость и приобрели своеобразную мужественную красоту. Только характер у Андрея не изменился. Выдумал сюрприз, от которого у меня сердце в пятки опустилось. "Давно мы с тобой, братик, не видались. Принимай дорогого гостя!" - говорит Андрей незнакомым для меня голосом. В его тоне налет покровительственности, как будто он привык говорить с людьми сверху вниз. Злые годы мчатся вскачь, так и не видишь как летит время. Только вот встретившись со старым приятелем, чувствуешь сколько воды утекло с тех беззаботных студенческих лет. "Гость ты действительно редкий," - говорю я. - "Только чего ты меня раньше не предупредил. Сейчас я даже и не соображу как нам отпраздновать твое воскресение из мертвых. Почему ты не писал?" "Знаешь что такое - спецзадание? Я два года даже матери писать не мог. Ну, а ты как живешь? Женился - или все еще на подножном корму." Андрей ходит по комнате, твердо ступая сапогами по ковру и засунув руки в карманы синих галифе. Жизнь научила маленького утенка крепко стоять на собственных ногах. Раньше на стуле рядом с моим чертежным столом он чувствовал себя не так уверенно. "Ну, а теперь рассказывай все по порядку", - говорит Андрей, усаживаясь в кресло между письменным столом и книжным шкафом. "Как воевал?" "Как и все", - отвечаю я. Я еще не пришел в себя от неожиданности и чувствую некоторую неловкость. Андрей так изменился за эти годы, найдем ли мы теперь общий язык. "Люди воевали по разному," - звучит голос Андрея, - "Знаешь - умный наживается, а дурак навоюется. Впрочем, это уже дело прошлого. Какие у тебя планы на будущее?" "Завтра встаю к десяти часам на работу," - говорю я. "Это похвально. Значит ты по-прежнему реалист." Наш разговор натянут и неестественен. Странно как время стирает былую задушевность и близость юношеских лет. "Эх, хорошее было время - студенческие годы. Кажется тысячу лет с того времени прошло," - говорит задумчиво Андрей, как бы угадывая мои мысли. - "Скажи - чем кончилось дело с Галиной? Я был уверен, что встречу ее твоей женой." Андрей не забыл нашу принцессу студенческих лет. Да и мне приятно это воспоминание безоблачных дней. Так полу-заметенные ветром следы маленькой ножки на прибрежном песке будят в нашем сердце милые расплывчатые образы. След на песке дарит нам сладкий, как дым опиума, сон улетевшей мечты. След на песке, далекое море, солнечный ветер. Лечь бы на этом песке и смотреть в голубое ничто.