Вундеркинды - Майкл Чабон

Первые сто пятьдесят страниц были посвящены событиям детства и юности, сформировавшим характер героя. Джон Игер предается воспоминаниям о своем прошлом, сидя у окна автобуса, в котором он направляется в Уилкез-Барр, чтобы купить пистолет, из которого на странице номер 163 он убьет Гамильтона Игера, выстрелив ему точно между глаз в отместку за то, что тот когда-то отравил его любимую собаку по кличке Уорнер Оланд. Это были неторопливые поэтические воспоминания, иногда слишком затянутые, хотя эпизоды с соблазнением малолетних, изнасилованием, псовой охотой, поджогом, пожаром и попытками самоубийства, приправленные обычным лировским сарказмом в адрес католицизма, а также сцены, в которых юных герой переживает моменты полного восторга, сидя в первом ряду кинотеатра, были живописно-убедительны. Читателя ничуть не удивляет, что Джон Игер в результате превращается в замкнутого молодого человека, который постоянно врет, рассказывая окружающим чудовищные небылицы, и нянчится с разъедающей душу ненавистью к самому себе.

После убийства деда Джон Игер неожиданным гостем является на бал выпускников, где убивает местного хулигана по имени Нельсон Макул, который всю жизнь мучил героя столь изощренными и жестокими способами, что читатель облегченно вздыхает, когда мерзавец наконец получает по заслугам. Разгоряченный этими преступлениями, не замечая кровавых пятен на обшлагах своих брюк, Джон Игер спешит в церковь, чтобы преклонить колени и покаяться в грехах. После чего снова садится в автобус и покидает город. Второе автобусное путешествие, которое занимает всего несколько страниц, по сравнению с первым кажется просто молниеносным; оно приводит Джона Игера в Лос-Анджелес, где наш герой безуспешно пытается пройти на территорию голливудской киностудии, затем становится жертвой уличных бандитов, которые грабят его на ступенях церкви Святой Девы Марии, далее следует напряженная сцена — романтическая и жестокая одновременно: Джон Игер близок к тому, чтобы превратиться в уличную проститутку и продать свое юное тело оставшемуся не у дел старому актеру, бывшей звезде немого экрана; в конце концов он отправляется на Венис-бич и, погрузившись в воды Тихого океана, сводит счеты со своей никчемной жизнью. По дороге к пляжу герой знакомится в вагоне трамвая с пухленькой блондинкой, милой и трогательной девушкой по имени Норма Джин Мортенсон, в которой он узнает родственную душу, прямо-таки живое воплощение собственной души, этой бесформенной груды желаний, неясной тоски, лжи, презрения к самому себе и пустоты, скрывающейся в самой ее сердцевине. Трикотажный свитер, плотно обтягивающий соблазнительные формы девушки, чулки со спущенными петлями, дешевая косметика и амбициозное желание стать звездой кинематографа каким-то странным образом — я, правда, не очень хорошо понял, каким именно, — приводят героя к мысли, что ему следует утопиться.

Я на одном дыхании прочел все двести пятьдесят страниц и закончил книгу меньше чем за два часа. Я не знал, как относиться к роману Джеймса.

Стремительно-уверенный тон повествования был характерен для первой хорошей книги, написанной начинающим автором с его абсолютной и совершенно ошибочной убежденностью, что все шокирующие подробности и крайности проявления человеческой натуры, которые он столь ярко описывает в своем произведении, вызовут в душе потрясенного читателя новые, доселе неведомые чувства гнева и удивления. Это был циничный, нелепый и захватывающий роман, пронизанный искренней грустью, которая, как балласт, не позволяла ему скатится в откровенную мелодраму. То ли Джеймс перерос свою страсть к лингвистическим экспериментам, то ли забыл о своем увлечении, или, может быть, ему просто надоело выслушивать мои замечания и раздраженные вопли товарищей-критиков, — но он оставил идиотские опыты с синтаксисом и пунктуацией: несмотря на витиеватый стиль и сбивчивую манеру повествования, ему удавалось вести внятный рассказ, по крайней мере в пределах одного предложения или даже целого абзаца выстраивая логическую цепочку событий и поступков героев.

И все же, закрыв книгу, я не мог отделаться от ощущения, что передо мной одна сплошная фальшивка, похожая на киношную декорацию. Характерные приметы времени были выписаны с поразительной точностью, но тем не менее их появление в тексте выглядело каким-то старательно-надуманным: в романе то и дело мелькали женские шляпки, звучали популярные мелодии сороковых и проносились, сверкая хромированными бамперами, длинные черные автомобили — образы, явно позаимствованные из старых фильмов. Кроме нескольких волнующих сцен, связанных с воспоминаниями героя о детстве и юности, и странного эпизода с престарелым актером в напудренном парике, большая часть «Парада любви» казалась скроенной из огрызков пожелтевшей кинопленки. Люди двигались, говорили и реагировали на реплики друг друга, как актеры в кино. И происходящее с ними тоже напоминало события, которые случаются только в кино. За исключением определенной эмоциональной напряженности, в книге не было практически ничего, что заставило бы читателя поверить в реальность рассказанной истории. Это была выдуманная история, написанная человеком, который знаком только с выдуманными историями. Подобно Миранде из шекспировской «Бури», знающей жизнь лишь по романтическим книгам из библиотеки ее отца.

Я положил рукопись на тумбочку и задумался. Возможно, меня нельзя считать объективным судьей. Потому что в глубине души я знал, что завидую этому мальчику: я завидовал его таланту, хотя и у меня был талант, и его молодости, хотя мне не приходилось сожалеть о моей ушедшей юности, но главным образом я завидовал тому, что он просто закончил свою книгу. Несмотря на все ее недостатки, Джеймс мог гордиться своей работой. Динамика, острота, богатство воображения и широта наблюдений — все эти элементы в полной мере присутствовали в романе, а сцена знакомства с пока еще никому не известной Мэрилин, если и не выглядела достаточно убедительной с точки зрения развития сюжета, была написана со страстью истинного поклонника актрисы и производила сильное впечатление. Но в самом начале книги был еще один эпизод, воспоминание о котором преследовало меня до конца романа, и сейчас я вдруг понял, что меня до сих пор гложет какое-то смутное беспокойство. Я снова открыл рукопись на пятьдесят второй странице: это была жесткая сцена, где старый Гамильтон Игер насилует молодую жену своего сына. Автор называл точную дату — август 1928 года.

Старик схватил ее за шею и, повалив на кровать, как цыпленка вдавил лицом в пыльный матрас. Она задохнулась. Рано утром он ходил в лес за черникой, и его пальцы были испачканы лиловым соком.

Джон Игер, продолжал автор все тем же бесстрастным тоном, родился девять месяцев спустя. Я перечитал абзац, чувствуя, как волосы на голове встают дыбом. Я уже не был так безоговорочно уверен, что Джеймс Лир врал мне, хотя прекрасно знал, что искусные лжецы даже после разоблачения продолжают долго и упорно врать. Я, конечно, не верил, что Фред Лир является одновременно отцом и дедом Джеймса, однако я все же не мог избавиться от чувства вины за то, что позволил этим двум призракам похитить его. Отложив рукопись, я вскочил с кровати и принялся мерить шагами комнату. Мысли о Джеймсе Лире не давали мне покоя.

Почему «Парад любви»? Казалось, Джеймс, как обычно, выбрал название книги просто потому, что оно было хорошим, без какой-либо явной связи с сюжетом и характерами главных героев. В этой манере Джеймса давать своим произведениям абсурдные названия было что-то невероятно трогательное, как будто, назвав книгу «Дилижанс» или «Алчность», он надеялся, что сможет превратиться из писателя в целую киностудию и создать на том голом пустыре, которым была его жизнь, волшебный город, наводненный костюмерами, звукооператорами, древнегреческими воинами в блестящих доспехах, одноглазыми морскими пиратами и кровожадными индейцами, а сам он будет продюсером и режиссером, сценаристом и осветителем, гримером и безмолвным статистом, которому суждено стать звездой, и знаменитой актрисой, находящейся на пике славы.

За свою жизнь я видел немало киноманов, от похотливых фантазеров, млеющих при виде красивых женских лиц, до страдающих ностальгией мечтателей, которые садятся в первый ряд кинотеатра, словно забираются в машину времени, и устанавливают тумблер на приборной доске в положение «никогда не возвращаться назад»; в той или иной степени эта киномания, как и любая другая страсть, подразумевает наличие некой внутренней пустоты. Для Джеймса главную привлекательность составляет зыбкая неопределенность того мира, где обитают актеры и актрисы: биографии, сочиненные пресс-службами кинокомпании, псевдонимы, которые они себе придумывают, и маски, которые они свободно натягивают, а затем так же легко сбрасывают. А еще — и это было видно из его романа — Джеймса просто завораживали картинки дружной общинной жизни в маленьких провинциальных городках — образы, столь часто навязываемые классической голливудской продукцией.