Никто, кроме тебя - Алиса Селезнёва

кашля, я подумала о справке. Взять её было неоткуда, но по сравнению со всем случившемся это казалось такой мелочью, что я просто мысленно махнула на неё рукой.

– Ты что, с Романом поссорилась?

Ответить я не смогла. К горлу опять подступили слёзы.

– Ладно-ладно. Хорошо. – Вера вздохнула. – Придёшь, что-нибудь придумаем. И ещё, ты Машке скидываться будешь?

– Какой Машке?

– Осиповой? Слышала, что с ней случилось?

– Нет. – Встав с кровати, я посильнее приложила трубку к уху.

– В аварию на выходных попала. Её отец на машине в город вёз, и в них кто-то въехал. Отец вроде ничего, а у неё ноги раздроблены. Вот мы и решили всем факультетом…

– В какой она больнице?

– На Подлесной. Вроде в травматологии. На четвёртом этаже. Но к ней…

Я не стала дослушивать. Бросила телефон в сумку, пригладила давно немытые волосы и, на ходу попрощавшись с новой соседкой и администратором, выбежала на улицу. По венам текла даже не радость. По венам текло злорадство. По пути в больницу я ещё не знала, что скажу Маше. Мне было достаточно посмотреть на неё. Я до одури хотела увидеть её больной, сломленной и отчаявшейся.

Автобус ехал медленно. Пробок на дороге ещё не было, но за рулём сидел стажёр, а он, по-видимому, боялся рисковать, отчего и плёлся как черепаха. Надувая от возмущения щёки, я часто цокала и смотрела в окно. Когда Вера позвонила ещё раз, я снова выключила телефон. Колени подрагивали от нетерпения, и, выйдя на нужной остановке, я не сразу поняла, что Машу положили в ту же самую больницу, в которой свои последние дни провёл Николай Андреевич.

Рванув дверь, я вошла внутрь и направилась прямиком к охраннику. За полгода ничего не поменялось. На посту сидел один из тех, кто когда-то пытался меня «склеить».

– Мария Осипова, – произнесла я. – Отделение травматологии.

Охранник посмотрел в мою сторону без малейшей заинтересованности.

– Пропуск есть?

– Нет.

– Тогда пусть спускается.

– Она не ходячая.

– Без пропусков наверх не положено. Давайте передачку. Отдам через медсестру.

– Мне самой надо! – Охранник чуть приподнял бровь, и я пожалела, что не сняла с карты оставшиеся деньги. Наверняка увидев бумажку с тремя нуликами, он бы сейчас со мной так не разговаривал.

– Ну тогда идите к главврачу. – Не удостоив меня взгляда, он вернулся к разгадыванию кроссворда.

– Послушайте, – начала снова я, – мне очень надо. Это. Это…

– Пропусти её, Гриша. Пропусти. В порядке исключения. Она быстро. Одна нога там, другая здесь.

Оглянувшись, я надеялась увидеть ту самую медсестру с добрыми глазами, с которой мне часто приходилось общаться во время болезни Николая Андреевича, но… Напротив меня стоял совершенно другой человек. Женщина, которую я ожидала увидеть здесь меньше всего, и которая по странному стечению обстоятельств имела потрясающее влияние на этого самого Гришу.

Я не знала её имени, но знала, в каком районе она живёт, и знала, чем занимается. Эта женщина рылась в мусоре, воровала батончики из магазина и просила милостыню на лекарства у аптеки.

– Я недолго. Правда, недолго, ‒ произнесла я, переводя взгляд с женщины на охранника.

Тот нахмурился, но пройти всё-таки позволил. И я, распахнув двери и не разбирая дороги, бросилась к ступенькам лестницы.

«Четвёртый этаж. Травматология. Четвёртый этаж…», – без конца повторяла я, словно боясь пропустить нужный пролёт и надпись. Номер палаты я не знала, но надеялась выспросить у кого-то из медицинского персонала. Слова, предназначавшиеся Маше, складывались в предложения сами собой. Я мечтала довести её до истерики. Мечтала сделать так же больно, как сделала когда-то она. Дыхания не хватало, правый бок кололо, стук сердца отдавался в ушах, а я всё бежала и бежала вперёд, ни на минуту не сбавляя скорость. Впереди наконец замаячила нужная дверь. Я схватилась за её ручку, переступила порог и… застыла в самом начале длинного и узкого коридора.

–Ты сейчас совсем, как Маша. А может, даже хуже… – зашептал внутренний голос или совесть, или чувство собственного достоинства. – Идёшь её добить. Добить человека, которому и так плохо. Которого жизнь уже наказала. А ещё говорила, что отучилась злорадствовать тем, кто тебе неприятен.

Вспомнив плачущую на остановке аптекаршу, я прислонилась к холодной стене. Колени подогнулись. Из правого глаза выкатилась одинокая слезинка.

– Я не Маша, – тихо произнесла я. – Маша бы так и поступила. Но я не Маша… Я не такая…

К вахте с охранником я ползла как улитка. Ноги окутала жуткая слабость, и, боясь упасть, я спускалась, держась за перила. Плечи сотрясала крупная дрожь. По подбородку и шее водопадом стекали слёзы. Я не помнила, как дошла до зала ожидания и не помнила, как опустилась на одно из металлических кресел, но помнила, как зарыдала. Громко. Горько. Отчаянно. Кто-то заставил меня встать и вывел на улицу. Голова разваливалась на тысячу кусков, а я продолжала рыдать, уткнувшись в чьё-то костлявое плечо.

– Ну всё-всё. – Морщинистая, испещренная венами рука погладила меня по голове. – Всё будет хорошо. Там кто? Сестра твоя? Или подружка?

Отодвинувшись, я посмотрела на ту, что вывела меня из больницы и усадила на одну из деревянных лавочек между деревьями. Сегодня на ней не было ни излюбленного жёлтого плаща, ни сиреневого берета.

– Нет. Там мой враг. Она меня оболгала и всех против меня настроила. А теперь лежит в больнице с переломанными ногами. Я хотела на неё посмотреть.

– Посмотрела?

– Не смогла. – Из глаз снова брызнули слёзы. В ушах зазвучали слова Романа: «У каждого есть своя червоточина». Значит, и у меня есть. Зря я считала себя хорошим человеком.

– Ладно-ладно. – Старушка похлопала меня по плечу. – С кем не бывает? Иди домой. Завтра наступит новый день, а ты об этом и не вспомнишь.

– Мне некуда идти, – честно призналась я, прикусив губу. – У меня больше нет дома.

– Это как так? А жёлтая девятиэтажка? Ты же вроде живёшь с сыном Белова Николая Андреевича.

– Это его зять. Но с ним я больше не живу.

– Точно. – Старушка прищурила глаза. – Зять… У него ведь дочка была. Только умерла давно. А почему ушла? Обидел чем?

Сжав зубы, я посмотрела на небо. По нему ходило несколько крупных белых облаков.

– Ладно, пойдём. Пойдём-пойдём, говорю. Не вечно же ты