Триумф «попаданцев». Стать Бонапартом! - Александр Романов

ГЛАВА ВТОРАЯ

Есть у революции начало

«Когда пугается умный и храбрый генерал, то никакое действие ему не кажется чрезвычайным»

«…Представьте себе, милая Полин, Париж, окутанный нежной весенней зеленью цветущих каштанов… Не зря этот месяц в календаре нашей Республики называется „флореаль“ — месяц цветения. Все переполнено дыханием весны, нежным благоуханием распустившихся лепестков и соцветий…

И в этой атмосфере только что раскрывшейся миру жизни — тысячи людей, не замечая зова любви, зова природы, словно древние берсеркеры, одержимые одной лишь жаждой убийства, стремятся только к одному — вцепиться в горло друг другу!

Нет для истинного патриота, поклонника Вольтера и Руссо, зрелища ужаснее, нежели это! И я могу утверждать, что благородное сердце вашего брата именно потому и только потому толкнуло его на те действия, которые он совершил!

К вам в Марсель, бесценная Полин, наверняка уже дошли вести о событиях начала прериаля. И я нисколько не сомневаюсь, в каком свете вам обрисовали и сами эти события, и вашего дорогого брата, а моего друга и командира! Наверняка в самом черном! Не верьте! Не верьте этим гнусным измышлениям! Ибо кто мог добраться в ваши края так быстро, как не самые отъявленные негодяи, бежавшие первыми со всех ног из столицы, едва заслышав громовую поступь Бонапарта? Они бежали от приближения Немезиды в его лице, тем самым признав всю преступность своих деяний! На сколь бы высоких постах они ни находились и какими бы почетными прозвищами не именовались перед тем. Волки в овечьих шкурах с иудиными поцелуями на устах — вот имя им, и не будет у них другого!»

Из архива Музея истории Французской революции, Париж.

«Гражданин Карно!

Довожу до вашего сведения, что реализация проекта на данный момент находится под угрозой!

Несмотря на все мои усилия, выполнение заказов, распределенных по мастерским предместья Сент-Антуан, не представляется возможным ввиду полного срыва всей производственной деятельности в предместье. В связи с этим обстоятельством мной принимаются меры по расширению промышленной базы Шале-Медон до размеров, способных обеспечить изготовление всех материалов и механизмов собственными силами.

В рамках чего требуется:

— увеличить количество рабочих, задействованных в проекте в три раза;

— обеспечить проект квалифицированными специалистами в области столярных, швейных, строительных работ и металлообработки (в том числе часового и ювелирного дела);

— увеличить численность приданного мне строительного батальона вдвое, преобразовав его в полк согласно существующим штатам (особо указываю на острую нехватку командно-инженерного состава).

В связи с вышеуказанным вынужден настаивать перед Национальным Собранием о срочном увеличении финансирования проекта.

Отдельно уведомляю о завершении опытных работ по теме „Сияние“ и переходе к изготовлению промышленного оборудования, в связи с чем также необходимо увеличить финансовые расходы.

Обе сметы — прилагаются.

«..А то еще следует ко вниманию принять, что к весне порядок во Французском государстве, и без того в дурном состоянии пребывавший, совсем уже в полное ничтожество пришел.

Поверите ли, любезный Николай Иванович, что в богатейшей стране Европы, где климата условия благоприятны и плоды землепашества изобильны и неугрожаемы ни недородом, ни засухою, в столичном граде ея, существа человеческие умирали бы голодной смертью тысячами душ, когда рядом число малое их сограждан в неслыханном транжирстве и мотовстве пребывало? А так оно и обстояло.

Сместившие Великого Робеспьера с поста его Термидорианцы, провозгласившие наступление отныне эпохи „порядочных людей“ — „beau monde“ — не токмо не в состоянии оказались превозмочь беды Якобинского правления, но лишь еще более усугубили оные.

Они учредили вольную торговлю, отменили „закон о максимальных ценах“, но не наладили совсем никоего надзора за купцами и торговцами, и каждый лавочник взялся столь ломить плату за свой товар, что с декабря по апрель цены взлетели в несколько раз! Еще на Рождество фунт мяса на Центральном рынке стоил 34 су, а к восстанию 12 жерминаля за него требовали уже более семи ливров! Новое правительство, радея о благе народа, дабы рост цен перебороть, напечатало и раздало множество ассигнаций, дабы в них никто не испытывал недостатка, но тем токмо усугубило дело. Ассигнации по количеству своему мгновенно обесценились в сравнении с золотою монетою и в том же жерминале цена одной ассигнации составила не более десятой доли номинала ея.

Но следствием печальных достижений сих произошло явление еще более ужасное. Крестьяне, имея для продажи изрядный излишек хлеба, стали предпочитать не возить оный в Париж и другие города вовсе — понеже не видели в бумажных ассигнациях никакой для себя ценности. Вместо того большинство предпочло сокрыть свои хлебные припасы или тайком сбывать их тому, кто заплатит золотом. Правительство ввело продовольственный налог — сдачу обязательной нормы хлеба государству, — но мерой той не удалось насытить голодных, ибо исполнялась оная спустя рукава: сами крестьяне добровольно не желали ничего сдавать, а потребного количества войск для выполнения закона силой у правительства не имелось в наличии. То же касалось и других продуктов в селе производимых.

Конечный итог подобного правления, любезный Николай Иванович, вполне закономерно можете домыслить сами. Сообщу токмо, что сокрушительным результатом описанного действа правительства явилось то, что к маю месяцу в Париже порция хлеба, выдаваемая на одного человека, составила едва дюжину золотников.[6] Да и оную получить можно было лишь отстояв длиннейшую очередь в хлебную лавку. И не каждый раз то был выпеченный хлеб. Легко могла оказаться лежалая мука. А то и немолотое зерно. А иной раз за неимением зерна выдать могли рис. С коим несчастные люди, не умея готовить сего злака, не ведали, как поступить, и иные выбрасывали наземь от досады. Однако рис получить еще за великое счастье счесть можно — хотя бы пришлось съесть его, размалывая собственными зубами. Но ведь зачастую и того не удавалось дождаться. Простояв в очереди целый день!

Люди доходили до полного отчаяния. Иные вовсе теряли человеческое обличье. Матери, которые ничего не в состоянии были дать свои детям, сходили с ума.

Одна мать в предместье отравила детей своих от безнадежности.

Другая — бросилась в колодезь.

Третья — продала каким-то разбойникам.

Доходило до людоедства за неимением ничего иного.

Какая надобна еще причина, дабы возникло всеобщее возмущение?»

И ведь говорил я им!

И Карно говорил: нельзя доводить народ до озверения! Проще решить проблему с продовольствием. И Роньону — коего выбрали аж главным комиссаром секции — говорил: вместо того чтоб бегать в Конвент неорганизованной толпой, проще создать свою службу снабжения продуктами. А мне в ответ… Один: «Меры принимаются!» А второй: «Мы не можем позволить ущемлять наши права!» И глаза у обоих — стеклянные…

Как об стенку горох. И только потом я сообразил (тоже, блин, попаданец — носитель великого послезнания! — мог бы и сразу дотумкать), что каждую из сторон волновало в первую голову не положение с продовольствием. А желание свернуть шею противной группировке. Термидорианский Конвент жаждал загнать обнаглевшее быдло на его истинное место — в стойло. И ради этого не постеснялся бы пустить санкюлотам кровь в любых требуемых количествах. А санкюлоты предместий спали и видели вонзить нож в глотку сытым буржуям — и с этой целью готовы были кинуться на богатые секции вообще с голыми руками…

И останавливало их до сей поры только то, что революцию ж вместе делали!.. Бастилию брали, на Версаль ходили, Тюильри штурмовали, королю голову отрубили, кровавого Робеспьера скинули — и вдруг своих же резать?

Но разделение по классовому признаку уже произошло. Стоящие у власти становились все богаче. И им просто не было дела до какой-то мелкой заботы о куске хлеба — хватало иных забот: настоящих, государственных, после которых не обедать захочется, а напиться вдрызг — для расслабления. И с бабами побарахтаться — тоже знатное средство. Веками аристократией проверенное!.. А рядовые революционные массы… Когда у тебя все время жратву из-под носа утаскивают — не до христианского милосердия. Человек отчего-то так устроен, что страшно не любит, когда его ущемляют…

И пока «верхи» хоть как-то демонстрировали пусть не заботу о низах, а хотя бы солидарность: «Революционное отчество в опасности!»; «Все на защиту Франции!» — единство в рядах сохранялось. Но с победой Термидора и казнью Робеспьера стремление ко всеобщей справедливости «прекратило течение свое». А после отмены максимума, расцвета спекуляции, роста цен и убийственной зимы — голодная, пахнущая смертью весна провела окончательный разрез на теле парижского общества. На богатых — и нищих. На правящих и бесправных. На сытых — и голодных. На своих — и чужих…