Ледяная птица - Сайфулла Ахмедович Мамаев

на локти. Радость от того, что тело постепенно начинало подчиняться, тут же улетучилась. Его люди! Они все, или почти все, лежали рядом. Обугленные, обгорелые. Весь первый взвод! Мало того что их постреляли как куропаток, так теперь еще и пожег огнем этот чертов Рыков. Господи, и зачем он только послал их ловить трансформера? Да и беглецов тоже. Лучше бы плюнул на все это. Ребята бы живы остались.

Капитан, превозмогая боль – кожа еще не успела регенерироваться, – поднялся. Господи, вот так отшвырнуло! Почти в середину коридора. Мохов в раздумье посмотрел туда, где было озеро. Надо бы взглянуть, что с Хранителем, но страшновато – вдруг там все еще этот охреневший трансформер? Вот собака бешеная! Как же он силен!

С другой стороны, как он вернется, не выяснив все до конца? Тот же Свенсон… Нет, Свенсон, может быть, и поймет, а вот Ваха, тот не простит. Самое меньшее, назад в подземелье погонит. Скажет, сходи, посмотри и назад! Одна нога тут, другая там, чтобы не пришлось тебя ждать! Хотя, может, и… Нет, надо пойти посмотреть. Вдруг это бормочет кто-то из ребят?

Мохов, опираясь рукой о стену, сделал шаг и остановился, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Вроде бы идти может. Если не торопиться, то вполне и без опоры обойдется.

Нетвердой походкой, стараясь не слишком удаляться от стены и в то же время не приближаться к телам своих бойцов, Мохов осторожно двинулся к балкону. Будь что будет, пусть палит этот трансформер, а то, что положено сделать капитану, он сделает.

По мере приближения к озеру обожженная кожа стала ощущать холод. А бормотание становилось все громче и громче.

– Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар! – непрерывно повторял кто‑то.

Валентин опешил. Голос показался знакомым, но разум отказывался верить, что это тот, о ком он подумал.

Заинтригованный до того, что даже боль как будто отступила, Мохов сделал несколько быстрых шагов и вышел на полуразрушенный карниз.

Прямо перед ним качалась гигантская голова Хранителя. Его удивленные глаза – да-да, Валентин впервые видел их такими, но мог бы поклясться, что они именно удивленные, – смотрели куда-то в сторону. Вправо. Как раз откуда доносился гнусавый голос… Нет, все-таки это Кокакола!

– Аллах акбар! Аллах акбар!

Мохов сделал еще шаг и медленно повернулся. Так и есть, молится этот полоумный. Конечно, кто же, кроме идиота, мог уцелеть в этой бойне?! Не зря же говорят – против счастья дураков наука бессильна.

Николай Николаевич стоял на коленях и, истово крестясь, повторял как заведенный:

– Аллах акбар! Аллах акбар!

При этом он не забывал периодически биться лбом о каменный пол.

Картина была столь фантастической, столь нелепой, что Мохову показалось, будто это он, а не Сериков, потерял разум.

– Ты чего это? – сбивчиво заговорил он. – Чего делаешь?

– Аллах акбар! – Рука кандидата в големы совершила еще одно крестоподобное путешествие, после которого лоб прижался к каменному полу. – Аллах акбар!

Капитан перевел взгляд на Хранителя. А тот, зачарованный действиями странного человечка, начал раскачиваться в легком трансе. Амплитуда этих колебаний становилась все больше и больше, и вскоре его небольшой кожистый рог, торчавший на самом кончике носа и делавший его похожим на носорога‑уродца, стал проноситься в непосредственной близости от острой кромки балкона.

– А тебе, козлу ушастому, что нужно? – раздраженно спросил Валентин. – Ты-то какого черта торчишь здесь? Потанцевать решил? Змей зачарованный!

– Аллах акбар! Аллах акбар!

– Заткнись, не с тобой разговаривают, факир московский! – бросил Валентин, не оглядываясь на Серикова. – Тебе на Арбате с дудкой сидеть, а ты в серьезные дела суешься! И чего тебе дома не сиделось, чего сюда полез?

– Аллах акбар! – Кокакола, не видя ничего, стукнулся головой об пол.

– Мать вашу… вот два придурка. Вы что, сговорились, что ли? Я тебя, урода, спрашиваю, какого черта тебе надо? Чего вылупился? – Капитан, поняв, что от Кокаколы он ничего не добьется, переключился на Хранителя. – Эй, тварь, проснись, тебе говорю!

– Аллах акбар! – Стук об пол. – Аллах акбар!

– Блин, да заткнешься ты? Вот зараза, ничего его не берет! Даже Хранитель и то жрать отказывается! – Мохов вдруг вспомнил, что говорит с монстром в обычном диапазоне, а тот слышит только в ультразвуке.

– Эй, ушастый! – крикнул он, перестроив глотку. – Ты чего мышей не ловишь? Посторонние в подземелье!

Хранитель, загипнотизированный монотонным пением Кокаколы, вздрогнул, выходя из оцепенения. Его взгляд стал приобретать осмысленность. Голова поднялась еще выше, пасть приоткрылась, и показались клыки.

– Аллах акбар! – Удар лбом об пол. – Аллах акбар!

Мохов неожиданно почувствовал укол в сердце. Вообще-то он слышал, что это несвойственно големам, обычные чувства у них притупляются, но, видимо, в нем что-то изменилось.

– Эй, Папа Римский, сейчас тобой обедать будут! – Мохов бросил взгляд на монстра.

Тот наклонил голову, примериваясь, как бы ему схватить человека и не задеть голема.

– Эй, ушастый! Ну-ка, пошел отсюда! – Неожиданно для самого себя закричал Мохов. – Брысь… козззел! И чтобы людей больше не трогал! Рыбу жри, гусь-переросток!

Проводив глазами мгновенно исчезнувшего Хранителя, капитан повернулся к Серикову.

Тот, не видя ничего, продолжал молиться.

– Эй, апостол, вставай! – Мохов схватил Кока‑колу за шиворот и рванул вверх. – Я не знаю, какому Богу ты молишься, но скажу тебе одно – вали отсюда поскорее! Уходи из комплекса как можно дальше и не возвращайся больше никогда.

Глава 18

– Гарун, сынок, держись! – Курбан с тоской смотрел в гаснущие глаза юноши, на которого возлагал столько надежд, того, кто, спасая отца, подставил свою грудь под пулю врага и показал, что он настоящий мужчина. Нет, он должен жить несмотря ни на что! – Гарун, послушай меня! Ты должен, обязан меня услышать!

Герман, с удрученным видом стоявший рядом, оглянулся. Ему не нравилось, что они расположились так близко от воды. В любой момент мог объявиться противник, но сейчас говорить об этом не хотелось. Он с тревогой посмотрел на Леру.

Летчику очень хотелось поговорить с девушкой, узнать, как она здесь оказалась, сообщить, как соскучился по ней, но время ли сейчас думать о своих чувствах, когда у людей такое горе. Герман перевел взгляд на Панаму.

Геннадий, мокрый, как и все они, не отрывал грустного взгляда от Курбана, к которому успел привязаться как к другу. Его горе он переживал, пожалуй, тяжелее всех. За время их совместных скитаний горец, с совсем не геройской наружностью и железным характером, завоевал его доверие, да что там доверие – восхищение! Спокойный, немногословный, этот человек, от зорких глаз которого не могло ускользнуть ничего, был неспособен