Сила меча - Дмитрий Тедеев

Я долго стоял на коленях возле неё. Ко мне подходили люди, что‑то говорили, о чём‑то спрашивали, но я плохо понимал их и не отвечал. Вдохновение боя схлынуло, силы покинули меня окончательно, навалилась апатия, тупое безразличие ко всему на свете. Даже к Раине. К девчонке, которая трижды спасла меня от неминуемой смерти. Не было ни мыслей, ни слёз, душа была пуста и мертва.

Я не помню, как потерял тогда сознание.

Часть вторая. НЕБЕСНЫЙ ПОСЛАННИК

Мухи… Заболели мухи.Видно – отравились колбасой,Выпавшей из желудка, вспоротого желудка…Кто ты, хлопчик с автоматом,Кто твоя наевшаяся жертва?..Мухи, заболели мухи…Рявкнула Судьба: “Не дрожи, губа,Играй “Поход”!”Плюнула труба песней о гробахНа небосвод.Вечные слова, старые слова:“Прости–прощай”…Свистнула коса, брызнула роса,Упал Иван–чай.Шагай, солдат, шагай, наконец‑то война!Топчи, мочи, стреляй, хочет кушать она!Давай, браток, давай, впереди ордена.!Метёт дорогу в Рай командарм Сатана….Чёрные кусты, белые кресты –Родной пейзаж…Дохлые “кроты”, “ржавые” бинты –Войны кураж.Спрячет под горой молодых героевТишина…Будет месяц плыть, будет мамка выть,Да не одна.Кома… Ни живые, ни мертвыеКома… И пророк, и младенец, и прочие,Кто мы, незачёркнутые, нестёртые?Запятые… Среди многоточия.Кома, между Адом и Раем зависшая,Кома, в зоне действия свастики звёздочек.Кто мы, в человечьем ничтожестве высшие? –Масса нас… Масса мяса и косточек.Шагай, солдат, шагай, наконец‑то война!Топчи, мочи, стреляй, хочет кушать она!Давай, браток, давай, впереди ордена.!Метёт дорогу в Рай командарм Сатана….Мухи… Заболели мухи…

Еретическая Книга

Леардо

Три года назад, когда мне было одиннадцать лет и ещё живы были мои родители, мама тайком начала пересказывать мне некоторые главы из Первой Книги.

Она помнила их почти наизусть.

Но рассказать успела совсем немного…

Все старинные рукописные книги под страхом смерти были изъяты и уничтожены незадолго до моего рождения, сразу после Затмения Солнца. Уничтожены по Указу Его Великой Святомудрости как еретические. Любые упоминания об этих книгах, а особенно –цитирование древней Первой Книги тоже были строго запрещены Высочайшим Указом, а нарушителей Указа ждало наказание. Медленная смерть на дыбе. Наказывались и рассказчики, и слушатели, все, кто вольно или невольно оказался осквернённым еретическим знанием. Казнь обычно происходила публично, чтобы толпа могла воочию убедиться, какая страшная участь ждёт вероотступников, осмелившихся усомниться в том, что эта Первая Книга – богомерзкая и богохульная, ниспосланная в наш мир самим Дьяволом для погибели рода человеческого. И устрашиться. Если не гнева Бога, то гнева Его Великой Святомудрости.

И гнева Его Великой Святомудрости действительно очень страшились. Все знали, что ради “спасения бессмертной души” Его Великая Святомудрость подвергает тело грешника таким очистительным мукам, от одного вида которых лишались чувств здоровые и многое повидавшие в жизни мужчины.

Я несколько раз видел такие казни. Смотреть монахи заставляли всех, даже детей старше десяти лет. На дыбе умирали очень долго, опытные палачи были настоящими мастерами, они следили не только за тем, чтобы страдания жертв были как можно более невыносимыми, но и чтобы эти страдания длились как можно дольше. Они пытали, но не давали лишиться чувств от боли, убивали, но не позволяли умереть слишком быстро. Казнили и взрослых, и детей, которым кто‑то рассказал какую‑нибудь красивую “сказку” из Первой Книги. Некоторые из этих публично казнимых детей были даже меньше меня.

Поэтому я понимал, как рисковала мама, начав рассказывать мне истории из древней Книги. Когда маме самой было одиннадцать лет, Первая Книга ещё не было запрещена, хотя Святая Церковь и в то время не считала благим делом Её изучение. Церковь уже тогда очень настороженно относилась к увлечению “книгочейством” простолюдинов, да и аристократов тоже. “Излишние знания, даже правильные знания, приводят к сомнениям,” — повторяли монахи одну из излюбленных фраз Его Великой Святомудрости, — “а сомнения приводят к ереси, ослабляют Веру в Бога и Святую Церковь, в Их суровую справедливость и непогрешимость”. Лишь избранным церковникам, чья крепость в истинной Вере считалась абсолютно непоколебимой, дозволялось много времени уделять чтению и увеличению своих знаний.

Но Первая Книга была любима в народе. Несмотря на то, что такие книги были непредставимо дорогими, и прочитать что‑то самому удавалось далеко не всем, кто к этому стремился. Большинство довольствовалось лишь пересказами, часто очень вольными, древних текстов. Но маме повезло, в их семье хранилась и передавалась из поколения в поколение одна из этих драгоценных Книг. Мама читала и перечитывала в детстве занимательные истории про Сотворение Мира, про древних мудрецов и Боговдохновлённых пророков, про то, как Божественная мудрость была подарена людям, и как неблагодарные и неразумные люди поступали с Заветами самого Бога. И как Бог вновь и вновь прощал своих детей, которых любил не смотря ни на что.

Этот Бог из Первой Книги был вовсе не похож на того мелочно–мстительного и бесконечно жестокого Бога, которым запугивали людей монахи, слуги Его Великой Святомудрости. Бог из Первой Книги, которую пересказывала мне мама, не был жестоким. Я представлял его белобородым стариком, похожим на моего дедушку, старым, но ещё полным сил мудрецом, у которого была мягкая, немного грустная улыбка и ласковый, всепрощающий взгляд.

Бог из Первой Книги был мудрецом, но вовсе не был “непогрешимым”. Его Творение оказалось на самом деле не таким уж совершенным, каким он замышлял его. Он создавал Добро, но вместе с Добром в созданный им мир откуда‑то проникло Зло. Он создал по своему образу и подобию человека, но человек этот оказался далеко не таким мудрым и добрым, как его Создатель. И люди очень много страдали, причиняя друг другу и сами себе огромную боль. И эта боль, которую испытывали Его дети, была болью и самого Бога. И эта боль, как мне казалось тогда и кажется сейчас, навеки поселилась в Его взгляде. Боль и вечная грусть от того, что в мире много несправедливого и несовершенного, от того, что иначе, скорее всего, не может и быть.

То, что мама рассказывала мне истории из Первой Книги, не знал никто. Не знал даже папа. У меня чесался язык пересказать эти истории своим друзьям, но я был уже достаточно большим, чтобы понимать, что делать этого нельзя ни в коем случае. Я уже видел тогда казни еретиков, знал, что из них пытками вытягивали сведения о тех, от кого они получили богохульные знания и кому их успели передать. И я знал, что если попаду на дыбу, не смогу выдержать такие пытки и выдам маму. Их, наверное, вообще никто не смог бы выдержать.

Кроме мамы…

Однажды кто‑то из пытаемых еретиков донёс на папу, будто от него получил какие‑то сведения из богомерзкой книги. Не знаю, было ли это на самом деле, или просто обезумевший от боли человек принялся оговаривать всех подряд, такое тоже случалось. И монахи хватали таких оговорённых людей, Его Великая Святомудрость утверждал, что лучше отправить на дыбу тысячу невинных, чем упустить хоть одного еретика. Папу схватили, а потом, почти сразу, схватили и маму.

Не знаю, кто донёс на неё. Может быть, она разговаривала о Первой Книге не только со мной, но и с папой, а папа не выдержал пыток и признался в этом. И маму тоже схватили.

Но меня она так и не выдала.

Монахи всё‑таки явно заподозрили, что и я осквернил свою душу знакомством с ненавидимой ими Книгой. Поэтому и меня они расспрашивали, настойчиво допытывались, не рассказывали ли мне мои родители каких‑нибудь занимательных историй о Сотворении Мира и о древних добрых мудрецах. Но эти расспросы были вовсе не теми пытками на дыбе, от которых сумела всё‑таки уберечь меня мама. Меня всего лишь постегали плёткой, да сломали несколько пальцев. Я заходился тогда от слёз и крика, но разум мой померк от боли всё же не настолько, чтобы я произнёс роковые для себя слова.

А потом меня заставили смотреть, как умирают мои родители. Я тогда еле стоял на ногах после “бесед” с монахами, разум был ещё замутнён телесной болью, я плохо понимал, что происходит, может быть, именно это и спасло меня. Я не умер и не сошёл с ума. А вот дедушка не смог выдержать. Когда палачи стали со своими инструментами подходить к моей маме, его дочери, он упал, лишившись чувств. И больше так и не пришёл в себя, умер, как сказали соседи, от разрыва сердца.