Цена отсечения - Александр Архангельский

Месяц-другой свербела противная мысль: да пересиль себя, сходи; постепенно свербеть перестало. Он просто прикрепил над кроватью раскладную иконку, подаренную тогдашним батей. Просыпаясь, глядел на нее и говорил, непонятно кому адресуясь: Христос Воскрес, доброе утро! А ложась: Воистину Воскрес, спокойной ночи!

Медитация закончилась провалом. В разгар возвышенных переживаний схватило живот. Чувство невесомости исчезло, заныло отлежалое плечо, в кишечнике заворковали газы, в желудке начались рези и колики.

Мелькисаров стряхнул с себя мистический полусон, не открывая глаз, позвал:

– Эужен, срочно веди в сортир, терпеть не могу, обделаюсь!

Молчание.

Все спали. Эужен – на животе, свесил ногу с дивана, как объевшийся бульдог; Юрик кемарил, закинув голову, крупный кадык катался по крошечному, почти лилипутскому горлу, раздавался могучий храп; Кнстянтин по-детски положил кулачок под щеку.

Под табуреткой четыре пустые бутылки, разит недоеденным луком.

Думать некогда. Будь что будет. Это его шанс. С Богом.

Жить!

Степан осторожно, по-кошачьи, цапнул собственный нож, измазанный салом, проскользнул по лестнице наверх, нырнул за дверь. Сел на корточки, зажал коленями деревянную ручку, лезвием рассек веревку; нож тихо положил на верхнюю ступеньку. Не щелкать, не греметь, не суетиться – и не спугнуть судьбу: все на кону, или банк сорвешь, или погибнешь.

Холод ударил по раскисшему телу. Тапочки пришлось сбросить, пятка угодила в промерзшую лужу, треск, ледяная резь. Заворчал, залаял, загремел цепью Арно; не спустили, молодцы! но сейчас всех перебудит. Скорее, скорее к забору. Негнущиеся пальцы сами собой прощупывают гладкую поверхность: есть ли малейший зазор? Два с половиной метра не перемахнешь. Выступов нет. Зацепиться можно лишь за проволоку с легким пропущенным током, как на европейском пастбище вокруг выпаса. Зачем же ток пропускать изнутри? Неважно. Трогаешь металл – начинает рывками дергать, как будто глубоко внутри тебя расстегивается порченная молния, зубчик цепляет за зубчик. И на это плевать. Колючки разорвут кожу? И тут уже все равно. Даром он в юности занимался городским скалолазанием?

Лай превращается в хриплый вой, пенная собачья слюна, наверное, летит во все стороны. Молчи, Арно, молчи, сука, кобель некормленый. Молчи!

Иээехх, иээтть, ааааааа!

Во что же превращается промерзший песок на ледяной гальке! Бог ты мой, как больно. И все равно – бежать. Богатые вроде люди живут в округе, а жлобы, на фонарях нормальных экономят. Ваша же безопасность, не только моя! Поворот. Поворот, поворот. Центральная улица; вот оно, спасение; вот он, его ангел: тяжелый глазастый «мерс элегант», женская версия. За рулем мерцает блондинка, типовой вариант подружки. Девочка, погоди, ты разве не видишь, что я машу руками – я, избитый, пятидесятилетний мужик, неожиданно сбежавший от смерти, возьми меня, пожалуйста!

Машина прибавила скорость, исчезла за поворотом.

Ангел забоялся.

Еще б ему не забояться. Час ночи, полутемная дорога, сумасшедший бомж трусит по обочине – с распущенными космами, на босу ногу. А бомжу не хочется умирать, ты это понимаешь, девочка? И можешь ли ты это вообще понять? Что ты знаешь про смерть? Сейчас спохватятся. Нагонят. И конец.

Азарт остывал, надежда слабела, нарастала вялость. И вдруг, как в самой настоящей сказке, ему опять повезло. На пустой дороге снова показался автомобиль. И не один. Впереди семерка «БМВ», длинный перед как высунутый язык, за семеркой джип охраны. Не остановятся ни за что. И, подпустив кавалькаду поближе, Мелькисаров бросился наперерез: так мальчишки бросают бульник на счастье, на кого Бог пошлет. Визг тормозов, дробный топот полусапог по гравию, крик: «Лежать! пристрелим!». Лежу, милые, лежу, не шевелясь… зачем же по почкам? Больно!

«Куда лезешь, мразь черножопая, обкурился, сука, лежи, не шевелись!».

– Не бейте, ребята, я русский! Меня похитили, похитили, похитили, похитили! Спасите!

– Щас мы тебе покажем русского! Оттаскивай его в сторону!

Только не это. Отбросят в кювет, укатят, и верная смерть! Степан заставил себя вскочить, бросился прямо на кулаки и приклады, в гущу боли:

– Спасите же!

Искры из глаз. Прямой удар. Нокаут.

– Оставьте его.

Из машины вышел хозяин.

– Можешь встать? Молодец. Рассказывай. На чьей даче работаешь, что случилось, кто на кого наехал, чего вы там не поделили.

– Какая дача. Говорю же, похитили, бежал, надо срочно вызывать милицию, утекут! Отвезите меня в домик охраны, я сам уже не дойду.

– Фамилия как? Документы есть?

– Мелькисаров. Откуда им взяться, посмотри на меня.

– Да уж. Мелькисаров, Мелькисаров…. Тот самый, «Авель плюс»?!

– Было такое.

– А я Хромов. Элитные коммуникации. По-старому золотарь. Говно по трубам прогоняю, качественно и дорого. Хорошенькое дело. Быстренько в машину, Мелькисаров. Стеценко, жми на разворот.

Господи, все-таки Ты есть! А смерти нет. Пока, во всяком случае.

Жанна положила голову на Ванино плечо; плечо было твердое, деревянное. Гибкость выветрилась без остатка, сплошная зажатость. Попыталась поцеловать его в губы – он смущенно показал глазами на зеркальце заднего вида: неудобно, посторонний за рулем. Она слегка надулась, он придумал выход: плотно, жарко взял ее руку, переплел пальцы – сильно, до боли, и тем самым передал чувство. Так и ехали, за ручку, смотрели по сторонам и шептались на ушко.

Ты мой?

Твой.

Мой без остатка?

Остатки-сладки.

Нет, скажи, без остатка?

Без остатка, без остатка; только знаешь что? хочу тебе сказать…

Скажи!

Я передумал. После.

Нет, ну скажи.

Тс, тихо, водитель услышит.

Пускай услышит! Нам-то что?

Сегодня вечером…

Ну что – сегодня вечером?

Так, ничего.

Ваня! Ты меня пугаешь. Только не вздумай сказать, что решил меня бросить!

Да какой там бросить. Все наоборот. Что бы сегодня вечером ни случилось, с выводами не спеши, отложи до завтра, до нашей встречи, хорошо?

А что сегодня вечером случится?.. Ванечка! я поняла! ты, мой сладкий, ты, мой лучший, ты ревнуешь. Поревнуй посильнее, как же мне хорошо!

Ваня вылез из машины у метро, жалко помахал рукой; какой-то он подавленный, не светлый. Что ж, у мужчин свои переживания. А ей теперь необходимо внутренне собраться. И заявиться в «Ностальжи» привычной Жанной. Без привкуса воли и запаха счастья. Уютной, достойной, слегка неуверенной, домашней и очень приятной.

Никогда еще еда не была такой желанной. Разве тогда, в пасхальной церкви, на запивке. Половинка вялого огурца с черным хлебом – божественна. Хрустящая сушка – восторг. Крепкий чай, обжигающий небо – пробирает насквозь. А свежий бинт еще приятнее, чем свежее белье. Только обломанный, продольно треснувший ноготь на левом мизинце противно слоился при любом прикосновении. Степан попробовал ноготь обкусать, но не вышло, а ножничек в сторожке на выезде – не было.

Они сидели пили чай, обсуждали, что делать. Использовать охрану Хромов не позволил; вторжение на частную территорию, оснований нет, его не задевали; если что случится, пацанам не сдобровать, охранную лицензию отберут. В центральном милицейском офисе на Огарева не подходили, не подходили, не подходили, не подходили, не подходили; подойдя, ответили: все целы, трупов нет? а, ну это в Одинцове, позвоните, там разберутся.

В Одинцове там разобрались. Дежурный зевнул: подъезжайте, пишите заявление, рассмотрим. И выдернул шнур из разъема: не мешайте, товарищи, спать.

Завести на тему своего старлея? Это дело. Но Степан телефона не помнил, а трубка осталась у этих. Симку они выбросили сразу, а корпус заценили: ух ты, со стразами, круто. (Чичваркин подарил «Вертю» на юбилей; а что? прикольно.) Жанна была вне зоны действия сети; интересно, как же они среагировали на его исчезновение? Сидели в пустынном зале, с ненавистью смотрели друг на друга, уклонялись от единственной важной темы: что же все это значит?

А молдаван отпускать нельзя. Ни в коем случае. Без них на Тому с Мартинсоном не надавишь; не надавишь – конец. С крючка уже не спустят, подставят, посадят, а то и уберут. Терять им нечего, они попали.

– Вот что, Хромов. Спасибо тебе. Ты меня спас, я твой должник. Сделай еще одно доброе дело: пускай твои ребята довезут меня до дому. Я сюда до утра вернусь своим ходом. А ты, – он обратился к вечному сторожу поселка Никифорычу, в шерстяной фуфайке, носках поверх штанов, – пеших за ворота не пускай, а голубую четверку, номер не помню, задержи. Любой ценой. Денег не пожалею.

«Лендровер» охраны был массивный, жесткий; разгонялся медленно, тяжело. На расспросы изумленного водилы (ну, ёкрнбабай… во, тля, дела… о, как в жизни-то бывает) Степан отвечал односложно, нехотя; про себя – думал, прокручивал варианты.