Цена отсечения - Александр Архангельский

За сорок минут до полуночи он – возле церковной ограды. Мелькисарову везет; он успевает протиснуться в проем боковой двери и закрепиться внутри по стойке смирно. Следующим места не хватает; они растекаются по участку, кольцом окружают маленькое здание. Слева жмется старушка – божий одуванчик: серебристо-фиолетовые букли, чистенькое личико послушной дочки первоэмигрантов. Справа маячит суровый гигант, похожий на чекиста из охраны, – весь день на консульских воротах, по выходным на озеро за рыбкой, чтобы экономить, экономить, экономить, и вернуться из загранкомандировки своим ходом, в караване перегонщиков машин.

Консульских много – напряженные черты советских лиц ни с чем не спутать. Хорошенькие русские девицы в окружении французских ухажеров, довольных собой, подружками и обстановкой; середину храма занимают типовые русские программисты из глобальных компаний – сутуловатые, задумчивые, кто ноготь грызет, кто ковыряет в ухе; к ним жмутся робкие евреистые управленцы, холеные чиновники из штаб-квартир ооновских организаций; по углам стоят голодные таперы и проститутки, трогательно стыдящиеся себя. Поближе к алтарю – бизнесмены средней руки. Возле них в сосредоточенной молитве бывшие бандиты – когда-то их послали контролировать поставки поддельных часов, они привыкли к здешней жизни, бросили прежнее и решили осесть в тишине и покое. Прямо перед царскими вратами умиленно прикрывает глаза полнокровная дамочка в белой воздушной накидке – явно московского вида. А сквозь приоткрытую дверцу алтаря виднеется массивная фигура известного московского артиста: пшеничные усы, синие глаза навыкате, царственный ровный загар… Чем-то похож на Томского, но вальяжнее. И на Боржанинова. Но здоровее.

Тяжело дышать; время тянется подчеркнуто медленно; вот-вот откроется вечность, а вечности некуда спешить; обождёте, не растаете.

Из одного конца храмика передают к свечному ящику деньги; из другого возвращают большие красные свечи; чтобы подхватить купюру или свечку, приходится закидывать руки; руки колышутся над толпой, как на молодежном концерте. Что тут начнется, когда придет пора передавать огонь, подумать страшно…

Но вот – щелк-щелк-щелк выключатели, неспешно гаснет хрустальная люстра, приглушенный свет пробивается через щели крашеного золотом гипсокартона, и по кончикам свечей врассыпную бегут огоньки. Что же это за горючий материал? Никакого потрескивания, как будто пламя химическое, ненастоящее. Люди поджимают животы, добровольно плющатся – и раздвигаются, хотя казалось – некуда; никто не подпалился: чудеса.

Через открытую дверь огонь передают на улицу, там тоже мерцают десятки свечей. Дробный огонь подсвечивает лица, отражается в блестящих глазах, дрожит; тихо, застенчиво звякает колокол; из бокового входа выползает череда служек – с хоругвями, фонарями, иконами; один зевает во весь рот и трясет головой, чтобы проснуться; хвост процессии замыкают милые упитанные мальчики, наверное, поповичи: в новых незаляпанных стихарях, с цветными фонариками. Процессия скользит по узкому проходу – тонкому, белому, как прямой пробор посреди крашеных черных волос. Раздается массовый выдох, и пробор исчезает.

Тишина, нетерпеливое дыхание, замедленное потрескивание свечей.

Вдруг за худосочными царскими вратами начинают что-то петь. Один голос утробный, с явным французским акцентом; два другие потоньше, помаслянистее, русские; и еще один русский голос им подпевает, как-то обособленно, самостоятельно – сипловато, тонко, по-бабьи. Наверное, большой актер.

Вос-кре-се-ни-е Христово видев-ше, Ааангели поют на небесех, и нас на земли сподооооби чистым сердцем Тебе слаавити…

И еще раз, то же самое, громче, увереннее, как-то даже требовательнее, потому что теперь уже подпевают все, звучным, многократно усиленным шепотом: Воскресение Христово видевше, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!

Двери дерзко разлетаются настежь, люстра вспыхивает в полную мощь, и храм опять расступается, но уже не узким пробором, а широкой, просторной дорогой, по которой важно шагают высокий худосочный диакон и коротенькие полные священники. Актер выходит боковой дверью; пристраивается в хвост. Никто не чувствует себя придавленным, зажатым, всем хватает места; все поют не сдерживая голоса, полным дыханием, храм гремит: Воскресение Христово видевше, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!

Поют охранники и программисты, проститутки и служивые, поют студентки, эмигранты, таперы, лабухи; ухажеры подпевают голосом, без слов: ааааааааааа, ааааа аааа… Всем хочется верить (а кому-то, наверное, верится), что вот, Христос воскрес, и они сами видят, как отвален от гроба камень, и там сидят настоящие ангелы в длинных белых одеждах, и значит, всех нас, по-разному богатых и бедных, устроившихся и не вписавшихся, но, в общем, одинаково несчастных, приголубят, пожалеют, полюбят, спасут. Мелькисаров не понимает, что это значит – спасут, но охотно поет со всеми, подавляя слезы и самому себе изумляясь. Все видел, все прошел, а гляди-ка…

Наконец-то по щекам бьет свежий воздух: начинается крестный ход. На улице поют намного тише, полушепотом, чтобы владельцы близлежащих вилл не возмущались. Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Тссс! И свечи, свечи: не подпалитесь! Тесной вереницей прихожане идут за хоругвями и маленькими цветными фонарями – мимо свежих розовых кустов и диких яблонь, надувного детского бассейна, скрученного шланга для полива; крошка приятно прокатывается под ногами; правильный ты сделал выбор, Абагарыч: в старом храме было бы не так. А впрочем, кто его знает.

После крестного хода виллу словно проредили. Становится слишком просторно. Сквозь сверкающую, искрящуюся службу слышится урчание отъезжающих машин. Царские врата распахнуты, диакон и священники по очереди выбегают из них, быстро обходят храм по кругу, сладко кадя драгоценным дымом и шумно поздравляя:

Христос Воскресе!

Христос Воскресе!

Христос Воскресе!

Все крестятся и подпевают. И это длится долго, долго, долго, но время летит незаметно.

Сверкание, искрение, торжественная суета вдруг сами собой замирают, хор умолкает, оставшийся народ дружно складывает руки на груди и гуськом течет навстречу медной чаше, из которой старший священник ложечкой достает причастие; диакон промокает прихожанину губы кумачово-красным полотенцем; прихожанин целует чашу и, слегка закатив глаза, отходит неспешно в сторонку. Мелькисаров никогда не причащался, не понимал, зачем это делают и что это вообще дает; но тут, размякший после длинной службы, подобревший и повеселевший, говорит сам себе: почему бы нет? и занимает очередь последним.

Суровый, сухощавый дьякон, поднеся к его подбородку алое полотенце, интересуется – с акцентом:

– А ви, брат, исповедался?

– Нет. Я не знал, что обязательно надо. – Мелькисаров виляет, как школьник на уроке.

– Ньет. Ви отойди, пожалуйста, в сторонка. Вон туда. Батьюшка сам подойдет.

Мелькисаров встает у левой дверки, смирно ожидая своей участи.

Из бокового входа появляется батя, – который помладше, не главный. Лицо осунувшееся, но очень довольное, глаза черные, быстрые. В руках маленькая книга и большой металлический крест.

– Пойдем в уголок, к подоконнику, там не помешают.

Положив книгу и крест на подоконник, низкорослый батя чуть склоняется навстречу Мелькисарову, и разворачивает ухо. Ухо тонкое, прижатое, изнутри прорастает несколько сильных черных волосков. Приходится неудобно изогнуться, чтобы стать поближе к священному уху.

– Откуда родом?

– Из Москвы.

– Как христианское имя?

– Степан.

– В Москве-то где спасаешься?

– Не понял?

– А. Терминологией не владеешь. Захожанин?

Мелькисаров смущен. Его пробивают, проверяют на свойскость, а он ничего путного ответить не может.

– Так, чувствую, дело серьезное. Ты когда исповедовался в последний раз? То есть вообще – никогда? Бедняга, как же ты ухитрился? А в церкви бывал? Крещеный? Уже неплохо. Про пост и канон лучше не спрашивать, верно?

– Ну да, лучше не спрашивать.

– Не постился, не исповедовался, и сразу вот так, причащаться… Что, очень худо?

Священник отворачивает ухо, смотрит в глаза, прямо, твердо и весело. И Мелькисаров отвечает очень просто, как сказал бы брату, если бы тот не был такой дурак.

– Да, нехорошо.

– Ну, давай говорить откровенно. По-правильному я бы должен тебя поздравить со светлым Христовым Воскресением – и погнать метлой. До исправления и перевоспитания. Походи, дескать, на службы, почитай, обратись. Но я по молодости лет такого же, как ты, страдальца, погнал на Пасху, и за дело погнал, между прочим. А он пошел и повесился, негодяй такой. И до сих пор снится почти каждую ночь. Молча стоит и смотрит. Я ему во сне говорю: ну что пришел, иди давай, не мог я тебя причастить, не по правилам. А он стоит. Что делать? Так вот до смерти моей и простоит, наверное… Ладно, Стефан. Все не так, все неправильно, но давай уж ладно, под мою ответственность. Залезай под епитрахиль. Да склони ты пониже башку, честное слово, не стукну.