Том 1. Ленька Пантелеев. Первые рассказы - Л. Пантелеев

– Господа, господа, идемте играть в фанты!..

Леньке показалось обидным играть такую куцую роль. Он уже хотел гордо отказаться, но руководитель кружка заика Сумзин уговорил его взять эту роль.

– В-вот ув-видишь, – говорил он. – У т-тебя зд-дорово получится. У тебя ж г-госп-одское п-произношение. Ты «кв-вы-са» и «в-вубанок» говоришь. Ей-богу, никому л-лучше тебя не с-сыграть… С-согл-лашайся!

Ленька согласился. И не жалел, что согласился. По вечерам на репетициях в школьном клубе было много шума и смеха. Ученики сами делали декорации, сами шили и раскрашивали занавес. Готовили костюмы. Мастерили из пакли и мочалы дамские парики. Все волновались и ждали 18 марта. И хотя роль у Леньки была с воробьиный нос, и хотя он давно без особых усилий вызубрил ее назубок, он тоже сильно волновался. Что ждет его: слава или позор? Свистки или аплодисменты? Он не дождался ни того, ни другого. Вмешались другие события, гораздо более значительные и грозные, и Леньке так и не удалось довести до конца роль мальчика Боба, 11 лет.

…Еще в середине февраля в уезде (или в кантоне, так назывались почему-то в то время в Татарской республике уезды) вспыхнуло кулацкое восстание, так называемое «восстание вилочников». Вероятно, название это бандиты получили потому, что, не имея достаточного количества винтовок и пулеметов, они выходили бороться с Советской властью вооруженные вилами, топорами и дрекольем. Это не значит, что у них вовсе не было оружия. Были у них японские и американские ружья, оставшиеся от колчаковцев, было даже несколько пушек, а главное – были опытные командиры из бывших колчаковских офицеров и унтеров.

Вилочники наступали на Мензелинск. Небольшой красноармейский гарнизон города, вышедший на подавление мятежа, был разбит. На помощь ему прибыл мадьярский коммунистический батальон. Но силы противника намного превышали силы советских войск. Мадьяры несли потери.

Город стоял под угрозой нападения. Но среди жителей его не было паники. За эти годы люди привыкли постоянно жить на осадном положении. Война уже давно стала бытом советских людей. В городе работали учреждения. Школьники бегали на уроки. На базаре торговали пайковым хлебом, жевательной смолкой и холодными, промерзшими пирожками с кониной.

Восемнадцатого марта, в день Парижской коммуны, город разукрасился красными флагами. Жиденькая демонстрация прошла от здания кантонального Совета в городской парк – на могилы жертв революции. Вечером в городе было темно. Электростанция работала на последних крохах угля. Ток подавался только в немногие здания – в военкомат, горсовет, городской комитет партии. Неярко светились и большие окна профшколы, у подъезда которой уже вторую неделю висел плакат:

18 марта 1920 г.

В актовом зале Мензелинской профессиональной школы

состоится

ВЕЧЕР,

посвященный 49-й годовщине

ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ.

Программа:

1. Доклад: «Великое дело Коммуны живет и победит».

2. «Проказы Жужу», пьеса в 3-х действиях. Участвуют ученики Профшколы.

3. Танцы до 3 ч. н. под рояль.

Начало в 8 ч. в. по новому времени.

Раздеваться не обязательно.

Спектакль уже начался. Несмотря на тревожное положение в городе, зрительный зал был набит битком. Шло второе действие. Ленька стоял за кулисами. Он был в коротеньких, очень узких штанах и в белой маркизетовой дамской кофточке с синим шелковым бантом. В этом костюме он должен был изображать мальчика Боба, 11 лет.

Волнуясь и торопливо докуривая махорочную цигарку, он прислушивался к тому, что делалось и говорилось на сцене, и ждал своего выхода.

«Господа, господа, идемте играть в фанты», – бормотал он, в тысячный раз повторяя свою роль.

Иногда он, прищурившись, заглядывал в дырку, проделанную в холщовой кулисе, и чувствовал тот ни с чем не сравнимый душевный трепет, который знаком всякому, кто хоть однажды в жизни выступал на сцене.

– П-приготовиться, т-тебе в-выходить, – пробегая мимо, крикнул потный и взлохмаченный Сумзин.

Ленька похолодел и уже шагнул к кулисе, но тут вспомнил, что по ходу действия он должен не выйти, а выбежать на сцену. Отойдя в сторону, он слегка разбежался и, услышав еще раз свою фамилию, с закрытыми глазами, как ныряльщик в воду, ринулся на сцену, чувствуя заранее весь ужас того, что должно сейчас произойти.

Темный зрительный зал. Белые пятна лиц. Сотни блестящих насмешливых глаз, устремленных на него. Вот в первом ряду завшколой Рагимова, вот математик Дернов, вот инструктор столярной мастерской Иван Иванович… Почему-то не видно Юрки.

Тут Ленька вспомнил, что по пьесе он должен выбежать на сцену «с развязной улыбкой», и, торопливо скривив на сторону рот, хриплым голосом крикнул:

– Господа!..

В эту минуту в зале вспыхнул электрический свет. Ленька замер. Ему показалось, что это он натворил какую-то беду, что-то не так сказал или не то сделал.

– Господа, – еще раз пролепетал он, развязно улыбаясь.

– Товарищи! – раздался из зала молодой взволнованный голос.

На сцене и в зрительном зале все смешалось. Люди вскакивали, оглядывались.

У входа в зал стоял, подняв над головой руку, какой-то очень бледный парень в желтом овчинном полушубке.

– Внимание! – сказал он громко. – Всех комсомольцев и кандидатов в члены РКСМ просят немедленно собраться у горкома.

Зал зашумел. Молодежь протискивалась к выходу. Молодые артисты растерянно топтались на сцене. Француз-гувернер, тетя Наташа, 32 лет и еще несколько актеров постарше, сдернув парики, устремились в зал. Все они были комсомольцы.

«А я?» – подумал Ленька. В голове у него еще сидела недосказанная реплика: «…идемте играть в фанты!»

«А ну их к черту, эти фанты», – подумал мальчик. И, кинувшись за кулисы, он сорвал с себя шелковый бант и дамскую кофточку, напялил поверх Бобиных штанов свою чертову кожу, разыскал пальто и ушанку и, на ходу застегиваясь, побежал догонять товарищей.

…На улице стоял крепкий мороз. Снег под ногами скрипел. Где-то впереди шли парни и девушки и громко пели любимую комсомольскую песню тех лет:

Борцы идеи,Труда титаны…Кровавой би-итвыЧас настает!..

В горкоме собрались уже все комсомольцы города. Юрка – в шапке и в полушубке – стоял на кухне у плиты и разговаривал с Марусей. Леньке показалось, что девушка плачет.

– Юра, что случилось? – еще из дверей крикнул Ленька.

– А, Леничка! – оглянулся парень. – Ну, как твои фанты-банты?

– Да ну их! – отмахнулся Ленька. – Я не про то…

– Извини, дорогой, я не смог прийти. Очень хотел посмотреть тебя на сцене, да видишь ли – дела такие…

– Какие дела? Что случилось? – повторил Ленька.

– Пока еще ничего не случилось. Но может получиться плохо. Вилочники окружили венгров, форсировали Ик, идут к городу. Комсомол объявил себя мобилизованным. Завтра уходим на фронт.

– Все? – спросил Ленька.

– Мужеска пола, конечно.

– А я?

– Еще чего?! Тебе, Леничка, я считаю, подрасти не мешает.

– Мне тринадцать лет, – грозным голосом соврал Ленька.

Юрка засмеялся, обнял его.

– Не горюй, казак. Еще повоюешь, успеешь. Впереди еще – знаешь? – воевать и воевать. Дорога у нас дальняя, врагов много…

…Утром в городском комитете комсомольцам раздавали оружие. На всякий случай встал в очередь и Ленька. Когда подошла его очередь, человек, выдававший винтовки, с удивлением посмотрел на него и спросил:

– А ты куда?

Ленька привстал на цыпочки и басом сказал:

– Мне четырнадцать лет.

В это время в комнату вошел Юрка. «Ну, все пропало», – подумал Ленька. Но Юрка, увидев его, не засмеялся и не рассердился.

– Ладно, – сказал он, – выбери ему там какую-нибудь берданку завалящую. Запишем его в городскую охрану.

Охранять город остались инвалиды и комсомольцы младшего возраста.

Получив ружье и надев его на плечо, Ленька почувствовал гордость. Но это не было простым мальчишеским тщеславием. Это чувство было гораздо сильнее. Маленьким сердцем своим он понял, что ему не для забавы выдали эту старую русскую трехлинейную винтовку, не потому, что он очень просил и хныкал, а потому, что его считают своим, потому, что он принят в комсомольскую семью и ему доверяют охрану самого ценного, что есть у советского человека, – завоеваний революции.

…Вечером он прощался с Юркой. На городской площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли они рука об руку – у обоих за плечами винтовки – и слушали оратора. Оратор, пятнадцатилетний парнишка, хриплым, простуженным голосом кричал о том, что коммунизм победит, что гидра империализма будет раздавлена, что красная звезда Интернационала воссияет над разрушенным старым миром. Это были привычные, знакомые, митинговые слова, но сейчас, в тишине морозного вечера, они звучали как-то особенно страстно и горячо, потому что это были не простые слова, а программа, за которую люди шли умирать.