Том 1. Ленька Пантелеев. Первые рассказы - Л. Пантелеев

– Это не табуретка, товарищ дорогой. Это по-русски называется – гроб с музыкой.

– Почему? Нет… Вы посмотрите получше. Это табуретка.

– А ну, сядь на нее, – приказал мастер.

– Я?

– Да, ты.

Ленька хотел сесть, даже взялся руками за сиденье, но не решился.

– Ну, что же ты?

– Я – после…

– После? Вот то-то, брат!..

Носком сапога инструктор несильно толкнул табуретку. Она рассыпалась, как карточный домик.

– А ну, делай сызнова, – приказал мастер.

– Табуретку?

– Да, табуретку.

У Леньки запрыгали губы. Он хотел сказать, что не умеет, что он новичок, что товарищи его занимаются столярным делом уже третий год, а он никогда раньше не держал в руках пилы и рубанка, но инструктор уже повернулся и шел к другому станку.

…На следующий день на уроке геометрии, когда Ленька, согнувшись над партой, с упоением писал революционную оперу «Гнет», его вызвали к доске. Он знал, что когда-нибудь эта страшная минута наступит, и все-таки от неожиданности вздрогнул, когда услышал свою фамилию.

– Ты, ты, – сказал учитель, заметив некоторую неуверенность на Ленькином лице.

Бледный, он выбрался из-за парты, прошел, как на казнь, через весь огромный класс и, готовый ко всему, остановился у доски, вытянув по швам руки.

– Вертикальные углы, – сказал учитель.

– Что? – переспросил Ленька.

– Теорема о вертикальных углах.

Слово «теорема» звучало так же загадочно и туманно, как и слова «медиана», «гипотенуза», «биссектриса» и «катет»… Это было одно из тех слов, которые Ленька слышал каждый день, которые приводили его в священный трепет и которые ровно ничего не говорили ни уму, ни сердцу его.

Он стоял у доски и покорно смотрел на учителя.

– Ну, что же ты?.. Пиши, – сказал учитель.

– Что писать?

– Как что писать? Доказывай теорему.

Ленька взял мел и тотчас положил его на место.

– Я не знаю, – сказал он тихо.

– Как? Не знаешь теоремы о вертикальных углах?

– Нет.

– Позволь… Но ведь мы повторяли эту теорему на прошлой неделе. Ты в классе был в это время?

– Был.

– Так чем же ты занимаешься, оболтус?! – рассердился учитель.

Он быстро поднялся, прошел к Ленькиной парте и схватил заветную Ленькину тетрадку.

– Это что такое?! Смотрите-ка…

– Оставьте! Не трогайте! – закричал Ленька, кидаясь к учителю.

– Смотрите-ка… Он, оказывается, пишет стихи!..

Ленька не успел выхватить тетрадку. Учитель отстранил его рукой и громко, с выражением, прочел:

– На мотив «Бродяга Байкал переехал»… Довольно мы, братья, страдали и тяжкое бремя несли, в боях мы свободу достали…

Ленька думал, что над ним будут смеяться. Но никто не смеялся. Наоборот, товарищи, которые до сих пор почти не замечали его, смотрели на него с почтительным удивлением: черт возьми! Здорово! Оказывается, у них в классе имеется свой поэт!

Учитель вернулся к своему столу.

– Стихи можно писать и дома, – сказал он уже не так сердито. – А в классе положено заниматься уроками.

Он задал Леньке еще несколько вопросов. Ни на один вопрос Ленька не ответил.

– Нет, это бог знает что, – опять рассердился учитель. – Ты с кем живешь? Отец у тебя есть?

– Нет, – ответил Ленька.

– С матерью?

– Нет.

– Значит, ты сирота? Кто же тебя воспитывает?

– Комсомол, – сказал Ленька дрогнувшим голосом.

– Кто? – не понял учитель.

– Комсомольцы… ребята меня воспитывают…

…В тот же день в школу примчался Юрка. Ленька сам ему все рассказал.

– Ничего, ничего, – утешал его Юрка. – Не огорчайся, Леничка. Уладится. Что же ты раньше молчал, дубинка этакая?

Ему действительно удалось все уладить. Он объяснил, что Ленька полтора года не учился, что в третий класс его приняли по ошибке. Заведующая школой хотела перевести мальчика классом ниже, но Юрка не сразу согласился на это. Вечером он говорил Леньке:

– Есть, Леничка, два выхода… Или перейти во второй класс. Это выход простой и легкий. Или – остаться в третьем и догонять товарищей. Это выход сложный и почетный…

– Как же мне догнать их, – сказал Ленька, – если они уже теоремы проходят?!

– Догнать, дорогой, всегда можно. Надо только быстрей бегать, больше и веселей заниматься.

– Трудно, – сказал Ленька.

– Трудно? А ты думаешь, нашим бойцам на фронте легко? А всему нашему государству Советскому легко? Ты знаешь, кто-то подсчитал, что против нас четырнадцать держав воюет… А? А мы одни… И при этом отстали от своих врагов в некоторых отношениях не на один, а, может быть, на целых пять классов. У них – техника, у них – пушки, у них – золота до чертовой матери. А у нас с тобой одни дыры да заплаты, как на тришкином кафтане. А ведь победим-то в конце концов мы, а не они? Правильно ведь?

– Я останусь, – сказал Ленька.

Юрка засмеялся и обнял мальчика за плечи.

– Ты, Леничка, не бойся, не дрейфь, – сказал он. – Я тебе помогу.

Ленька не ушел из третьего класса. Он занимался теперь с утра до вечера. Он запретил себе читать книги. Он не ходил в городской клуб «Аудитория», когда там показывали кинокартины или выступали приезжие артисты. Даже свою оперу «Гнет» он временно забросил. Забежав после школы в коммунальную столовую и наскоро пообедав по курсантскому талончику, он шел домой, в горком, забирался с ногами на большую теплую плиту, обкладывался учебниками и тетрадками и до вечера зубрил физику, алгебру и геометрию. А вечером он шел к Юрке, или Юрка сам приходил в горком, и они опять занимались.

Выступать в роли репетитора Юрке было нелегко: еще до революции, после гибели отца, он ушел, не доучившись, из Казанского промышленного училища, и теперь ему приходилось многое воскрешать в памяти.

И все-таки через месяц Ленька уже не чувствовал себя таким дураком на уроках математики и физики. Наконец наступил день, когда он принес и с гордостью показал Юрке первую хорошую отметку по геометрии.

– Вот видишь, – сказал Юрка. – Не так все ужасно, как тебе казалось.

– Без тебя я все равно не догнал бы, – сказал, покраснев, Ленька.

– Глупости, Леничка. Паникуешь. Это у тебя, прости меня, пожалуйста, от твоего дурацкого мелкобуржуазного происхождения. Тебе индустриальная закалка нужна. Тебя бы на завод, казак, – вот это бы дело! Как у тебя, кстати, с практическими в мастерских?

– Ничего. Получше теперь.

– Табуретку сделал?

– Нет. Меня теперь Иван Иванович токарному делу учит.

В мастерских Ленька тоже начинал теперь все с азов. Инструктор Иван Иванович научил его строгать, дал ему сосновый брусок и велел выстрогать его не спеша до толщины двух дюймов. Ленька испортил пять или шесть брусков и наконец добился своего: сделал точно. Тогда его поставили к токарному станку.

Он уже входил во вкус работы. Он испытывал незнакомую ему раньше радость, когда из бесформенного куска дерева ему удавалось выточить какую-нибудь незамысловатую шпульку или балясину. Это было почти так же приятно, как сочинить удачную строчку в стихотворении или придумать рассказ. Руки его огрубели, в мышцах прибавилось силы. Приятно было, умываясь после работы, замечать, как с каждым разом все крепче и солиднее становятся твои мускулы.

…И в классе он не чувствовал себя теперь таким одиноким, как раньше. Хотя никто не читал его пьесы и стихов, о нем уже ходила по школе слава, как о сочинителе. Опера «Гнет» все еще лежала недописанная, и Ленька уже почти забыл о ней, когда однажды в уборную, куда он зашел покурить, прибежал его сосед по классу Ахмет Сарымсаков и сообщил, что Леньку зачем-то разыскивают ученики старшего класса. Оказалось, что это делегация драматического кружка.

– Это ты – сочинитель? – спросили у него.

– Я, – ответил Ленька, краснея.

– Говорят, ты пишешь пьесу? Правда?

Ленька еще больше покраснел и сказал, что – да, писал, но дописать не успел – некогда.

– Жалко. Мы думали – может быть, можно ее поставить. Восемнадцатого, в день Парижской коммуны, у нас вечер. Хотели разучить какую-нибудь пьеску, а пьес нет. В библиотеке – всякое буржуазное барахло, читать противно.

Было, конечно, заманчиво увидеть свою пьесу на сцене. Но дописывать ее времени уже не было. Драматический кружок выбрал какую-то детскую пьеску из старорежимного репертуара. В этой пьесе предложили играть и Леньке. Но, как видно, артистических талантов у него не обнаружили, потому что роли, которые ему давали, почему-то одна за другой переходили к другим исполнителям.

Сначала ему предложили сыграть француза-гувернера. Потом дали женскую роль – какой-то «тети Наташи, 32 лет». Но уже на первой репетиции выяснилось, что тридцатидвухлетнюю тетю Ленька сыграть не сможет. Эту роль поручили более рослому и представительному парню. На Ленькину долю осталась одна-единственная роль: мальчика Боба, 11 лет. Роль эта была очень несложная и коротенькая. Во втором действии мальчик Боб выбегает на сцену и кричит: