Иван Грозный: «мучитель» или мученик? - Наталья Пронина

Свидетелем этой трагедии была еще одна русская посольская миссия (во главе с И. В. Сицким), прибывшая в стан Батория с мирными предложениями от Грозного 28 августа, на второй день после начала осады Великих Лук. Намеренно или нет, но, как передает литовский канцелярист, все время осады русских послов держали в «особливом намете» (шатре), а «по их выеханью замок был запален так, иж они огонь видели».[511]

Следом за Великими Луками пали крепости Невель и Заволочье. Перешедший на службу к Стефану царский изменник герцог Магнус жестоко теснил русские войска под Дерптом (Юрьевом). Поляков поддержала Швеция. Той же осенью после тщательной подготовки в Россию вновь вторглась шведская армия под командованием барона П. Делагарди. В ноябре им была взята крепость Корела. Итогом всех этих поражений для России стало то, что она потеряла большую часть территории бывшего Ливонского ордена, завоеванной с таким трудом. Но все же благодаря мужеству русских гарнизонов, сдававших замки и города только после долгой осады и кровопролитнейших боев, «дальнейшее продвижение польско-литовских войск было приостановлено».[512] Близились холода, и, хотя на сей раз Баторий принял решение оставить свою армию зимовать в России, идти дальше — либо к Пскову, либо к Новгороду — он все-таки не отважился.

К тому же и шляхта требовала передышки. Во время Варшавского сейма (созванного в феврале 1581 г.), убеждая ее продолжать войну и испрашивая согласия на сбор дополнительных налогов в пользу королевской армии, канцлер Замойский подчеркивал, что нельзя складывать оружия, пока не будет взята вся Ливония. Пока русский царь не будет изгнан, лишен балтийских гаваней, откуда он получает «все нужное для усиления своего могущества». Прозрачно намекая на русский герб, канцлер утверждал, что надо «нанести врагу такой удар, чтобы у него не только не выросли снова крылья, но и плеч больше не было».[513]

Да, Речь Посполитая — форпост католицизма на востоке Европы — страстно хотела обрубить крылья России, навечно отрезав ее от Балтики… Несмотря на то что к концу 1580 г. Москва ради заключения мира готова была пойти на самые значительные уступки (царь Иван не мог не понимать: в сложившейся обстановке «объективные интересы Русского государства требовали скорейшего прекращения войны, хотя бы и ценой временного отказа от осуществления целей, вызвавших данную войну»[514]), несмотря, повторим, на то, что даже личные послы Грозного передали Баторию его согласие отдать королю всю Ливонию с крупнейшими городами Юрьевом, Феллином и Перновом, Баторий упорно отказывался начинать мирные переговоры. Отказывался, ибо в предложенном царем списке не было главного — Нарвы. Как пишет историк, «Грозный готов был пожертвовать интересами русских помещиков в Ливонии и отказаться от всех завоеванных земель, чтобы сохранить „нарвское мореплавание“».[515] И, как отмечает другой историк, король знал, что он не сможет ни окончательно разгромить Москву, ни достаточно прочно обеспечить за Польшей Ливонию, пока в руках Грозного остается эта балтийская гавань, «окно в Европу».[516] Главным условием мира, в грубо ультимативной форме выдвинутым тогда польской стороной, была сдача русскими Нарвы и выплата ими громадной контрибуции в 400 000 злотых — за военные издержки Речи Посполитой…

И Иван уже не смог, да и не видел более смысла сдерживать свой гнев. 29 июня 1581 г. он отправил Баторию одну из самых знаменитых своих грамот, начинавшуюся словами: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…» Далее Грозный царь прямо обвинял своего врага в агрессии. В намерении захватить уже не только ливонские территории, но и собственно русские земли. «Мы ищем того, — писал он, — как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать». «Наши послы уступили тебе более семидесяти городов (в Ливонии), но ты… договориться (с ними) не пожелал и решил отослать». Ибо «тебе ничего другого не нужно, только бы быть сильнее нас». Ибо «уже сначала, когда тебя посадили на престол, паны привели тебя к присяге, что ты будешь беспрестанно отвоевывать все те земли, которые отделены от Великого княжества Литовского к Московскому государству». А потому, «сколько послов ни посылай, что ни делай — ни чем вас не удовлетворишь и миру не добьешься».[517]

Категорически отвергая все условия Батория, Грозный, конечно, отверг и требование о выплате контрибуции. По сему поводу он, кстати, со злой иронией указывал: «Просишь оплатить военные сборы, — это ты придумал по бусурманскому обычаю: такие требования выставляют татары, а в христианских государствах не ведется, чтоб государь государю платил дань — нигде этого не сыщешь; да и бусурмане друг у друга дань не берут, только с христиан берут. Ты ведь называешься христианским государем, — чего же просишь с христиан дань?.. И за что нам тебе дань давать? С нами же ты воевал, столько народу в плен забрал, и с нас же убытки взимаешь. Кто тебя заставлял воевать? Мы тебе о том не били челом, чтобы ты сделал милость, воевал с нами! Взыскивай с того, кто тебя заставил воевать… Следовало бы скорее тебе оплатить нам убытки за то, что, беспричинно напав, завоевал нашу землю, да и людей бы вернуть без выкупа».[518]

В заключении грамоты царь заявлял, что готов подписать перемирие с Баторием только на своих условиях. (В частности, он уступал полякам Великие Луки, Холм и Заволочье, но требовал оставить ему в Ливонии Нарву, Юрьев, а также вернуть Русскому государству Полоцк.) «И если ты (король) хочешь с нами соглашения, договора или перемирия, то согласись на (эти) условия, переданные нашим послам — дворянину и наместнику Муромскому Остафию Михайловичу Пушкину с товарищи. Если же не хочешь соглашения, а желаешь кровопролития, то отпусти к нам наших послов и пусть с этого времени между нами в течение сорока-пятидесяти лет не будет ни послов, ни гонцов. А когда ты послов наших отпустишь, то прикажи проводить их до границы, чтобы их твои пограничные негодяи не убили и не ограбили, а если им будет причинен какой-нибудь ущерб, то вина ляжет на тебя. Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь (осел), и стремишься к битве; бог в помощь! Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов».[519]

В ответной грамоте, отправленной из Заволочья, Баторий,[520] словно поднимая брошенную Грозным перчатку, назвал его Каином, фараоном Московским, Иродом и волком, вторгшимся к овцам, а под конец действительно предложил царю сразиться в личном — один на один — поединке,[521] о чем с восхищением передает в своем тексте наш неутомимый телерассказчик Вот только не упомянул г-н Радзинский, что свой горделивый вызов «московского тирана» на рыцарское ристалище польский король Стефан Баторий подкрепил… новым походом на Россию летом 1581 г. теперь уже 100 000 войска…[522]

Целью этого похода был древний Псков. Родина равноапостольной княгини Ольги и сильнейшая русская крепость, город этот веками славился самоотверженной борьбой с Тевтонским орденом, по сути прикрывая собой всю северо-западную Русь. Но одновременно Псков являлся и воротами в Ливонию. Так что Баторий был совершенно прав, когда подчеркивал важное стратегическое значение крепости. Он не раз говорил своим военачальникам в лагере под стенам Пскова: если мы принудим его сдаться, вся эта земля достанется нам в руки без кровопролития… Но «короля-рыцаря» ждало поражение. Самое жестокое поражение во всей его жизни.

Как писал в своем дневнике поляк, участник тех знаменитых боев, «такого большого города нет в Польше. Он весь обведен стенами. За стенами красуются церкви, как густой лес».[523] И автор не грешил перед истиной. Псков окружал тройной каменный пояс. Крепостные стены имели общую протяженность в 9 километров. Высота их достигала 8–9 метров, толщина — около 5 метров. Гарнизон составлял приблизительно 7000 человек. Кроме того, указывает историк, «русское командование, обнаружив намерения противника, успело перебросить в Псков подкрепление из близлежащих ливонских замков. Подобная мера ослабила линию обороны в Ливонии, но она оправдывалась военной необходимостью».[524] Наконец, — и что, пожалуй, самое главное, — в городе проживало около 20 000 жителей. Как искони ведется на Руси, все они, включая стариков, женщин и детей, тоже поднялись на защиту своего города.

В эти тяжелые дни Грозный, руководя войсками, находился совсем недалеко от Пскова, в Старице. «Неприятельские разъезды сожгли несколько деревень в непосредственной близости от его резиденции. Из окон дворца можно было видеть зарево пожаров. Литовское командование даже обсуждало планы пленения царя». Но вопреки упорно навязываемой г-ном Радзинским версии, «перед лицом опасности Иван IV не выказал малодушия. Он отослал жену с младшим сыном, а сам стал готовить крепость к обороне. С царем в Старице находилось не более 700 дворян и стрельцов»…[525]