Змеев столб - Ариадна Борисова

– Бот, подарок Кэтэрис отпрабил.

Ахнули все, Мария тоже не знала о подарке. Старик, страшно довольный произведенным эффектом, в щедрости чувств добавил к подарку Кэтэрис половину нельмы и несколько ряпушек из собачьего корма.

Ополоумевшая от восторга Гедре подхватила стегно, потащила в дом… Юозас хотел нарезать мясо на суп или построгать нельму, но то и другое оказалось мерзлым, каменно твердым и не поддавалось ножу, а рубить топором пани Ядвига не позволила – могли пропасть драгоценные крошки. Радость, радость! Решили ждать, пока подарки оттают, чтобы взял нож.

Женщины носились по юрте, словно наступил праздник. Это, вообще-то, и был праздник, ведь нашлась Мария, живая и невредимая. Все расспрашивали ее о приключении, о таинственной Кэтэрис, приславшей такой неожиданный и великолепный подарок.

Хаим тоже хотел бы послушать, но старик с загадочным видом отозвал его за мешковину, отгораживающую нары.

– Бот, – зашептал он торжественно, – тут – плохой сон от черный голоба!

С этими странными словами он сунул Хаиму в руки берестяной туесок с крышкой, крепко перевязанный сыромятным ремешком, и предупредил:

– Нету смотрет!

Туесок был маленький, но тяжелый, точно в нем лежал камень.

– Тбой Марыя сидел под снег и кричал. Уй, как страсно кричал, быдто болк – у-у-у-а-а-а! И моя подумал-подумал и ехал к Кэтэрис. Кэтэрис – саман, умный челобеки. Кэтэрис смотрел голоба тбой Марыя и гоборил: «Сопсем голоба черный». Кэтэрис лечил Марыя, брал памят и рубил плохой сон бот так – чик-чик.

Старик для пущей убедительности постриг пальцами воздух.

– Это сопсем плохой сон, болсой боль, как плохой челобеки, как пасыста. Этот сон нада спускат море. Пусь тонет там, другая мир, к абааhы[52]. Так гоборил Кэтэрис. Да.

Хаим с недоумением качнул туесок. В нем, определенно, был камень. Слышалось, как он тяжко бултыхается в туеске.

– Ты не смотрет нутри, никто не смотрет! Сам бросай море, и тбой Марыя будет сопсем сдороп.

От угощения старик скромно отказался, отговорившись спешкой. Выйдя проводить спасителя жены, Хаим протянул ему серебряную ложку:

– Прошу вас, передайте, пожалуйста, Кэтэрис за лечение Марии. Это серебро.

– Нет, нет, – попятился старик, замотал головой и даже заложил руки за спину. – Кэтэрис не брать лоску, Кэтэрис не лечит са лоску… Так лечит. Челобеки, оннако, не еда, не бодка, челобеки не меняют. Мех – песесь, лис, болк, нерпа меняют на бодка.

– Тогда вы возьмите. Вы же спасли Марию.

– Нет, – с достоинством покачал головой старик. – Моя не брать. Челобеки спасат так, помогат так, когда другой челобеки плохо. Не нада денги.

…Хаим не развязал туесок, никому не сказал о нем и выбросил в прорубь сразу же, как только пришел к морю. Он склонен был верить тому, что рассказал старик. Осторожно расспрашивая жену о шаманке, о том, что случилось до пурги, во время ее и после, Хаим убедился: Мария почти ничего не помнит. Она сказала, что Кэтэрис угостила ее бульоном и вроде бы мясом – вот и все, что жена запомнила за трое суток, проведенных у доброй женщины в чуме. Смутно догадываясь о предотвращении неизвестной беды, Хаим тоже стал суеверно отгонять мысли об этом.

Больше ни он, ни остальные не видели старика-якута и не слышали о шаманке Кэтэрис. Кочевые люди, зависимые от оленей, уходят вслед за стадами, а тундра – широкая…

Глава 15

Закон вне закона

В одном из островных поселков засудили за что-то поселенца. Солдату велели препроводить преступника на Столбы, но конвойный его не довел и сам не вернулся. А когда двинулся лед, рыбаки увидели двоих людей на проплывавшей мимо льдине. Осужденный и солдат спали на ней. Спали так, как уснули в пургу, первый в мешочных обмотках вместо обуви на ногах, второй – с винтовкой за плечом. Людей, потерявшихся во время метелей, обычно находили только весной и называли их «подснежниками».

Тугарин сдержал свое обещание не вызывать судей из-за каждой ворованной доски и неявки на работу без уважительной причины в виде тяжелой болезни, смерти или той же пурги. Хотя, собственно, можно было уже не вызывать. На островах повсеместно началась практика невыездных судов. Акты о преступлениях доставлялись с оказией в Тикси куда следует, там принимали заочное решение, и оно вступало в силу.

Заведующий участком имел собственные понятия о справедливости. Сочувствовать врагам народа Тугарину в голову не приходило, он честно выполнял предписание ничем не облегчать им жизнь на острове, однако считал, что голодом и цингой его подопечные достаточно проучены. Наказание тюрьмой казалось ему излишним. Тугарин втайне осуждал государство за такое передергивание. Змей любил вкусно поесть, не любил мерзнуть и знал: если бы он голодал и мерз, он бы тоже начал тырить государственную рыбу и доски.

Он сам выносил вердикты, чем на корню рубил докладную связь милиционера с органами и его мечту о карьере. Вася был безутешен. Но Тугарин дал ему, кроме проведения следствия, возможность наказывать, и в милиционере открылся дар палача. Вася только жалел, что на мысе одни воришки, а настоящих, матерых рецидивистов нет, и порицал лояльность решений главного начальника мыса. Он бы спрашивал строже. Правда, трусоватый поклонник мастерства советских виноделов не выходил за рамки установленного хозяином мыса возмездия. Полицейский азарт в нем хорошо сдерживался бутылкой, выдаваемой по осуществлению служебного долга.

Так эти двое стали олицетворением местного закона. Протоколов никто не вел и прочей бумажной волокитой не занимался. Тугарин как верховная власть издавал устные законы, Вася-милиционер блистал как исполнитель.

Заурядный человек ограничился бы взысканием в виде штрафа и лишения карточек на муку, но не Тугарин. Он находил особое удовольствие в изобретении оригинальных наказаний. Книг Тугарин не читал и был бы, наверное, изумлен, выяснив, что почти все измышленные им казни когда-то кем-то уже применялись.

Например, летом пойманного расхитителя советской рыбы здесь привязывали раздетым к специально для этого поставленному столбу на маленькой площади у конторы рядом с праздничной трибуной. Обилие комаров и мошки в тундре – естественная пытка для человека. В теплую безветренную погоду они лезут в глаза, нос, рот, не дают дышать, и народ счастлив, когда задувают северные ветра. Гнус облеплял тело несчастного, как черный шевелящийся мех, и так обрабатывал, что не требовалось ни соленых розог, ни шпицрутенов.

Вася лично следил за наказанием вора и ходом секундной стрелки в наручных часах. Чтобы милиционер ненароком не понес незаслуженную кару вместе с наказанным, Васю с двух сторон обмахивали ветками мальчишки, нанятые за триста граммов муки каждый.

Поскольку экзекуция проводилась после рабочего дня, за нею могли наблюдать все желающие. После опухший до полной неузнаваемости преступник сам согласился бы немедленно взойти на эшафот – на виселицу, гильотину, куда угодно, но высшая мера на мысе не применялась. На следующий день человек, сплошь в крови от расчесов, направлялся на работу, где его обязывали выполнить положенную дневную норму. Хоть до утра. Тут присмотр вели другие, кому за это выдавали по килограмму муки.

Можно было не сомневаться: кто раз побывал «на столбе», больше на кражу не пойдет под страхом смерти. Не рискнули бы позариться на народное имущество и зрители.

Тугарин применял к правонарушителям индивидуальный подход. Комариную казнь он назначал молодым, чья кровь хорошо восстанавливается. Рабочему цеха засолки, бывшему художнику-иллюстратору, изловчившемуся стащить из кармана у технолога пачку папирос «Парашют», Тугарин велел под надзором милиционера выкурить три пачки зараз и не поскаредничал выделить их из личных запасов. Правда, третья не понадобилась. Художник, завзятый курильщик, легкомысленно полагал, что сумеет пустить в дым все три, но, так как давно не курил и был истощен от хронического недоедания, чуть не отдал богу душу после второй. Неудавшийся карманник навсегда излечился от пагубной страсти и той же зимою умер от голода, а не от предсказанного рака легких.

В Тикси Тугарина хвалили, милиционер удовольствовался сорокаградусными премиальными, а переселенцы благодарили главного начальника аж вслух. С оглядкой, конечно, чтобы не услышали посторонние. Если б не идея заведующего организовать ограниченное правовое общество, большинство жителей мыса мотало бы срок на Столбах. Весной оттуда привезли заключенных рыть могилы. Кишащие вшами, издающие тлетворный запах на всю округу, зэки мало напоминали людей, и некоторые легли в свежевыкопанные ямы.

Ничего страшнее, чем заживо гнить на Столбах или быть съеденным сокамерниками, невозможно было представить, поэтому правовые установки Тугарина хранились в секрете, и в других местах о них не догадывались.

Все наказания, собрания и праздники, если позволяла погода, проводились на конторской площади, где возвышались трибуна и столб казни – Змеев столб.