Левая рука Бога - Алексей Олейников

Колонна из пяти машин летела по обочине, народ запрудил выездные дороги, вереница автомобилей, скутеров, грузовиков тянулась в Пшеду. «Урал» с пехотой, бронеавтомобиль «Волк», «Лифан» и «Самодержец». Ермолина дьяк пригласил в «Лифан», причем так, что Паша не смог отказаться.

Петров молчал, переваривал быстрое введение в теорию н-поля и принципы работы «Невода». Большие ладони, поросшие черным волосом, собирали брюки в складки. Тихо в «Лифане» не было, рация ежесекундно взрывалась переговорами. Работы в тоннеле не прекращались, начальство перебазировалось во временный штаб в Верхнем Гайдуке, это прямо за перевалом. В Геленджик и Анапу перебрасывают десант. Вертушки отогнали тульпу Щербакова в Федотовку, где благополучно ее потеряли.

– Обвинитель тоже пробил умник доченьки, – нарушил молчание Петров. – Мы запрос отследили полчаса назад. А колонну «Пардусов» Особого приказа засекли в Пшеде десять минут назад. Родители нас опережают.

– Это очень плохо, – озаботился Ермолин. – Родители могут вывести их из психического равновесия, спровоцировать лов. Дети в таком состоянии, что любая попытка на них воздействовать обернется катастрофой.

– Да уж, нехорошо, – сказал Петров. – Совсем нехорошо. Вторая такая псина…

– У них другие тульпы, – сказал Паша. – След другой. Не знаю, как они выглядят, но это не псы.

– Вот обрадовал, честно, – сказал Петров. – Прямо камень с души упал.

На объездной машины встали. Петров издал сдавленное мычание и вывалился из машины.

Ангел встал над городом, над Шестым рядом, распахнул крылья – казалось, на половину неба, – и зашагал многосаженными шагами в сторону залива. Шаг – и он уже в Центральном, навстречу ему из рядов «Ирий» заструилось золотое сияние, но ангел шел дальше, вот уже он над набережной, перешагнул волнолом и пошел по стальным волнам, которые гнала набегающая с гор бора.

Ангел удалялся, но рос на глазах, обманывая перспективу, он казался все выше, нет, он был все выше, соперничая уже с горами Маркхотского хребта.

Когда ангел поравнялся с базой ВМС, у морячков не выдержали нервы. В сторону ангела протянулись нитки выстрелов, долетел вой корабельной артустановки.

«“Неустрашимый”, – понял Ермолин. – Из тридцатимиллиметрового лупят».

Ангел шествовал мимо, в бок ему ударила стрела ракеты, вспухло огненное облако взрыва и следом тяжело заговорила корабельная артиллерия. Стотридцатимиллиметровые орудия били по тульпе прямой наводкой, вгоняя один снаряд за другим в сверкающее тело, разрывая на клочья облаков и полуденный свет.

Ангел остановился. Побледнел до синевы неба, обернулся. В руке его засияла будто полоса ожившего огня, одним взмахом он ударил по «Неустрашимому». Вторым ударом утопил базу в море огня. И пошел дальше, в открытое море.

– Семен Иванович, – сказал Паша, – там же пятьсот человек состава…

Петров не отвечал, щурился на холодном ветру и щелкал, щурился и щелкал.

Ермолин обернулся.

Белый пес высотой с пятиверховый дом летел над крышами в сторону моря. Ермолину показалось, что на его шее он видит фигурку человека, но «рентгены» на такое расстояние не добивали. Пес замер на краю залива, оседлал мост, затем перемахнул через железнодорожные пути на территорию нефтеналивных причалов.

– Твою же мать, – сказал Ермолин, когда в небо ударил фонтан огня, пронизанного черным дымом. Звук взрыва долетел с секундной задержкой, до причалов было верст пятнадцать.

Где-то в Пшеде ударили выстрелы, заговорили тяжелые пулеметы, заревел огнемет. Ермолин знал эти звуки – звуки «волчьей чистки», работа Особого приказа…

Перестрелка вдруг оборвалась.

– А теперь все, – Петров выронил сигарету.

Тень накрыла их. Над Пшедой поднялись две фигуры – черный король и черная королева, они держались за руки и возвышались все выше, под облака, равняясь ростом с ангелом.

Далеко в море тот медленно повернулся.

Город замкнулся в треугольник, в углах которого встали ангел, пес, король и королева, а в центре, на Колдун-горе, зрело черное яйцо.

Ермолин сел на камень.

– Облака красивые, – сказал Петров. – Давно не видел.

– Какие приказания, Семен Иванович? – подскочил десятник Травкин.

Петров посмотрел пустым взглядом.

– Молиться.

– Не понял? – заморгал десятник.

Петров махнул рукой, сел рядом с Пашей.

– Холодно, черт. Каждый год такая фигня, надоел мне этот климат, – пожаловался он. – Уеду в Крым.

– В Крыму хорошо, – подтвердил Ермолин. – Говорят, Феодосию перестроили, не узнать.

– Да ничего не узнать, – с непонятной тоской сказал Петров. – Все перевернулось и не может уложиться, как ни собираем благолепную матрешку, все страхолюдный автомат получается.

Над их головой закручивались облака, замкнутые в треугольнике между тульпами, они не могли вырваться, закипали в небе, стягивались к черному яйцу.

– Вот вы зачем все это сделали, а?

– А меня спрашивали? – сказал Ермолин. – Паша подай, Паша принеси. Работа, Семен Иванович.

– Да, все виноваты, а винить некого, – Петров вытащил пистолет, прицелился в черное яйцо.

– Как думаешь, попаду?

Ермолин пожал плечами.

– А смысл?

– Действительно, никакого, – пробормотал Семен Иванович и нажал на курок.

Удар швырнул их на землю, яйцо задрожало, по его поверхности пробежала рябь, и облака, воздух, мусор, обломки ринулись к пузырю тьмы, завертелись в бешеном полете. Второй удар! И над Колдун-горой медленно поднялось облако белой пыли.

Петров в остолбенении стоял, потом захохотал, поцеловал пистолет и заплясал с ним в обнимку. Бойцы суетливо крестились, кто-то блевал, перегнувшись за колесо. Паша, стоя на четвереньках, поднял глаза.

Ангел исчез. Все тульпы исчезли.

Глава пятьдесят первая

– Сон, – сказал Лагутенко. – Не закончил рассказ.

Цветков недоуменно посмотрел на него.

– Андрюш, ну ты нашел, что вспомнить. Господи, мне столько всякой херни снится.

– Расскажи, Цветик, – попросил Лагутенко. В горле у него хрипело и клокотало.

– Да нечего там рассказывать, – воскликнул Цветков с отчаянием. – Ну что ты, как маленький, заладил. Тихо, тихо, лежи, не дергайся. Слышишь… – Он поднял голову, лицо его озарилось улыбкой. – Вертушки летят, сейчас мы тебя вытащим и в больничку. Ты, главное, не дергайся, Андрюш, лежи. Расскажу я тебе этот сон, раз он тебе так уперся.

Он выдохнул, погладил Лагутенко по светлым волосам, посмотрел на пальцы, испачканные багровым.

– Заткнул я эту дыру, Андрюш, заткнул ее паскудную пасть камнем, понимаешь, намертво, так что она подавилась. Потом огляделся – а чернота никуда не исчезла. Осталась, сука, и все по-прежнему, все в ней ходят, все дышат, все наизнанку, понимаешь, Андрюш. Потому что она не из Колдун-горы, она из каждого человека сочится, каждый – как пробитая дыра в эту бездну, куда мы с тобой, дураки, камешки кидали и смеялись. Каждый, кто должен быть как свеча, стал как колодец, Андрюш. Слышишь, каждый – дети, женщины, старики. И из этих колодцев она валит, из кого фонтаном, из кого мелкими струйками в разные стороны. Как из старого гриба-дождевика, когда на него наступишь – дым разлетается. Это смешно, я в детстве их любил топтать. Я подумал – где мне взять столько камней, чтобы заделать дыру в каждом, Андрюш? Что я, мать его, культурный герой? И проснулся.

– И все? – выдохнул юноша. – Так кончается?

Цветков посмотрел в небо. Где эти вертолеты, ни черта не разглядеть.

– Да, так кончается.

– Жалко.

Лагутенко дышал часто-часто, но совсем легко, как дышит младенец. И глаза у него были похожи на младенческие – расфокусированные, серо-голубые, они смотрели мимо облаков пыли, мимо черного дыма, сквозь который пробивало солнце.

Губы его шевельнулись.

– Чего? – Цветков нагнулся, и уловил еле слышное:

– Не надо…

– Хватит болтать, – разозлился Геннадий. – Лежи, жди вертушки.

– Не надо затыкать, – слабо, но настойчиво повторил Лагутенко. – Зажигать надо.

– Хорошо сказал, – обрадовался Цветков. – Хоть чему-то научился. Молодец!

Лагутенко не отвечал. Он перестал хрипеть, лежал тихий, спокойный, как море в штиль.

Геннадий погладил его по волосам и поднялся.

– Теория, профессор? – Гелий Ервандович болтался в руках Сенокосова, как кукла, не мог вымолвить ни слова, очки слетели на землю, он хватал воздух впалым ртом.

…Полковник очнулся на склоне горы, выброшенный неведомо как из глубины «Невода». Побрел, не разбирая дороги, и едва не упал – половины Колдун-горы не существовало. Воронка выела в ее теле огромную рану, серый слоистый камень перемежался слоями стали и бетона, и весь этот пирог, как густое тесто под миксером, завивался к центру, к черному зрачку, по краям которого блестела кристаллическая крошка.

Олег Геннадьевич отшатнулся назад, попятился и вот тогда нашел Гелия.