Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Тим же мысленно говорил себе, что ее слишком заботит, что подумают другие. Но разве то, что те подумают или сделают, может разлучить их, уничтожить его, прогнать прочь?

— Я не бог весть какое сокровище, Гертруда, — сказал он. — Они удивятся: что это она связалась с таким ничтожеством?

— Прекрати, Тим…

— С таким лжецом, ворюгой. Ты знаешь, что я подворовывал у тебя еду из холодильника? Не очень-то это романтично — связаться с парнем, ворующим еду из твоего холодильника.

— Ты так голодал? Бедняжка.

— Бедняжка Тим. Это лучшее, что они могут обо мне сказать.

— Выкинь ты их из головы. Не в них дело.

— Знаю. В Гае.

— Да.

— Понимаю, — кивнул Тим и подумал: почему бы Гаю не разлучить их, не уничтожить его, не прогнать прочь? Когда романтические чувства чуть поостынут, она задумается: Гай был вот такой-то, а Тим — вот какой. И сама себе удивится.

— Рада, что понимаешь, — сказала Гертруда, — мы должны подождать.

— Подождать так подождать. Я сойду с ума. Но это пустяк. Я уже был на грани, когда мы расстались. Звонил тебе, никто не отвечал, потом эта Анна ответила, потом опять молчание. Я решил, ты передумала! Когда ты вернулась? Где была вчера вечером? Я ничего не знаю. Не знаю, привезли ли тебя в Лондон Манфред с миссис Маунт? Боже, как я ревновал к Манфреду, увозившему тебя на своей машине! Такой важный, такой красивый, да еще с такой огромной машиной…

— Не волнуйся насчет Манфреда. Из Парижа я летела самолетом, а они поехали дальше, на паром. Я практически не сэкономила время, но просто хотелось избавиться от них. А вчера вечером я сидела у себя дома с Анной и Графом.

— И не ответила на звонок! Я с ума сходил!

— Прости… они были рядом, а при них говорить было нельзя, я даже расплакалась…

— И ты обедала с этой парочкой. Что ж, сегодня обедаешь со мной!

— Тим, не могу, я приглашена на обед к Стэнли и Джанет, отказаться нельзя.

— А, черт!.. Почему нельзя… проклятье! В конце концов они отберут тебя у меня. Их много, я один.

— А ты что делал после моего отъезда?

— Через полчаса меня уже не было в доме. Я переночевал в деревенской гостинице. Потом автобус, поезд, самолет до Лондона, и прямо из аэропорта начал звонить тебе.

— Значит, вот где ты живешь. Я еще даже не осмотрелась.

— Эта комната не моя, я тут временно и скоро должен буду съехать; хозяина зовут Джимми Роуленд…

Гертруда ходила по чердаку, осматривая его. Тим успел спрятать подальше рисунки кошек. Достал несколько своих лучших работ, из старых, и расставил в разных местах. Он попробовал взглянуть на мастерскую глазами Гертруды. Мастерская выглядела романтично. Но для романтических свиданий не годилась. Скоро придется сказать Гертруде, что он должен съехать отсюда. Когда-нибудь заявится Дейзи. Не поможет ли ему Гертруда найти квартиру? Где он будет сегодня вечером? В «Принце датском»? Жизнь лишается своей упорядоченности, теряет смысл. И сейчас Тим впервые понял, сколько упорядоченности и смысла было в его, казалось бы, ненормальной жизни.

— Мне нравится этот рисунок, — сказала Гертруда, указывая на рисунок мальчика, наливающего вино из бутылки. — И тот этюд. — Это было откровенное подражание Эрнсту: птица на приятном голубом фоне беспорядочных горизонтальных мазков. — И вот этот тоже. — Она имела в виду один из кошачьих портретов, пропущенных им при уборке.

— А, это ерунда. — Тим поспешно повернул его лицом к стене.

— Нет, мне очень нравится. Ты замечательный художник.

— Гертруда, дорогая, ты ничего в этом не понимаешь!

— Ты будешь продолжать писать картины, не правда ли, продолжать и продолжать?

— Когда я… Ох, Гертруда, ты ломаешь мне жизнь, уничтожаешь ее. Я не против, я рад. Ее надо сломать, уничтожить. Но мне придется начать все сначала.

Да, это та чистота, которой он жаждал, думал Тим. Ему суждено погибнуть и возродиться, он воссоздаст себя заново, с ее помощью. Да будет так.

Гертруда бесстрашно выслушала его, и Тиму понравилось ее самообладание.

— Но ты начнешь все снова как художник, не бросишь живопись?

— Не брошу. Ах, Гертруда, до чего необычно и прекрасно видеть тебя здесь, это как чудо.

Он не сводил с нее прищуренного взгляда. Она потрясающе смотрелась на фоне студии — это походило на смелый коллаж. Холеная, бронзовая от загара Гертруда в серо-коричневом костюме, голубой блузке с высоким воротничком и круглой золотой брошью. Он бросил взгляд на ее изящные неброские дорогие туфли, на скромную кожаную сумочку. Неужели это его возлюбленная?

— Ты моя возлюбленная?

— Да, Тим.

— Надеюсь, это так. Но я имею в виду, что все рушится… все мои привычки, все мое время… ты ворвалась, как торнадо, от прежнего ничего не осталось, все теперь другое, будет другим, когда мы… Знаешь, пойдем отсюда. Дождь перестал. Который сейчас час? О, они уже открылись. Пошли в паб. Тебе надо привыкать сидеть в пабах, когда…

Будут ли они ходить в пабы? Как они будут проводить время? Нет, и правда невозможно представить их женатыми.

— В паб? Сейчас? Так рано?

— Почему не пойти? А что еще делать? Собирайся, надевай плащ.

Гертруда повиновалась.

Значит, она слушается его, делает, что он велит. Где пределы его власти над ней? Возможность командовать Гертрудой оказалась для Тима новостью. Это было почти забавно. Ему пришла в голову мысль.

— А потом… знаешь, что мне хочется сделать? Пойти на Ибери-стрит. Хочется побыть в той квартире, вместе с тобой, я имею в виду — просто побыть там. Ты не против? Это важно.

— Знаю, — ответила Гертруда, — и понимаю, что твоя жизнь разрушена. Я… моя жизнь тоже разрушена.

— Дорогая… прости… я…

— Нет-нет, так и должно быть. Но на Ибери-стрит мы пойти не можем, там Анна.

— Разве это причина?

— Я думала, ты не захочешь.

— Я боюсь Анны. Чувствую, она станет убеждать тебя бросить меня. Но мне не избежать встречи с ней. Я не должен стать слишком большим сюрпризом для них! Пришло время понять им, что мы с тобой теперь как бы друзья!

Он прав, подумала Гертруда. Он должен там появиться, и будто случайно. Но что им стоит догадаться? И Анна — ведь не попросишь ее переселиться в другое место. Да еще обед со Стэнли с Джанет сегодня вечером. Ну и что, то, как она жила раньше, привычки, светские обычаи отныне ничего не значат, она не распоряжается своим временем, своим днем, все идет кувырком. Хорошо ли это, правильно ли? Как же разрушительна любовь!

— Пойдем на Ибери-стрит, — сказал Тим. — Пойдем сейчас. Там и выпьем. Вместе с Анной.

— Мария Магдалина наоборот! — сказала Гертруда, высыпая на кровать перед Анной содержимое своей шкатулки с украшениями, и обе засмеялись, как в прежние времена, сумасшедшим смехом, напоминавшим о студенческих годах и о том, что их жизни связаны навсегда. — Милая моя, нельзя носить это черное платье без украшений, — продолжала она, раскладывая украшения по двум кучкам. В одной, как догадывалась Анна, оказались вещицы, подаренные Гаем. Из другой Гертруда вытаскивала то одно, то другое, что, по ее мнению, могло подойти Анне. — Это тебе, нет-нет, не отказывайся, у меня, как видишь, их и без того слишком много.

По настоянию Гертруды Анна снова надела черное платье. Гертруды сейчас не было, ушла на встречу со своим социальным работником, и Анна сидела одна перед зеркалом. На шее — ожерелье из темного янтаря с длинной янтарной же подвеской, которая светилась магическим красноватым светом. Невысокий стоячий воротничок платья скрывал ее маленький золотой крестик. Светящаяся подвеска красиво лежала на груди Анны.

Она посмотрела на свое тонкое лицо и узкие глаза. Сидя перед зеркалом, она погрузилась в задумчивое созерцание. Гертруда согласилась, что ее гладкая, как бы тихо светящаяся кожа не требовала никакой косметики. Плотно сжатые бледные губы едва отличались цветом от лица. Тусклые светлые волосы были коротко острижены, что придавало ей мальчишеский вид, вовсе ее не раздражавший. Лоб был чист и гладок, как и тонкая удлиненная шея. Облегающее, прекрасного покроя черное платье очень шло ей, и Гертруда была права, ожерелье просто просилось к нему.

Анна сидела, смотрясь в зеркало, спокойная, расслабленная, руки безвольно опущены, губы разжаты. Но мысль ее сосредоточенно работала, осознавая податливое неподвижное тело. Оно словно бы обладало некой тайной свободой, о которой сознание ничего не ведало. Она посмотрела на свою голову и представила ее такой, какой она была долгое время: в белом повое и черном покрывале, в которые она ловко укутывалась каждый день в своей крохотной келье, торопливо обряжаясь в предутренних сумерках. Анна взглянула на часы. Она точно знала, что сейчас делают в монастыре, готовясь к любимому, святому богослужению. «Ты надеваешь Христа, как облачение». Одежды можно снять и отложить в сторону. Не отбросила ли она сущностное, сохранив несущественное, обрекая себя на неизбежное разрушение личности? Очень вероятно.