Цирк - Анастасия Антоновна Носова

самое дорогое? Так или иначе, со мной она прощается. Я не знаю, Оля, кто ее избранник, но если вдруг это ты, то будь осторожна. Помни, пожалуйста, дядю Пашу. Не того, который пишет тебе сейчас. Того, которого ты узнала в первую нашу встречу. Он желал тебе добра.

Больше читай. Обязательно прочитай про чайку, я оставил для тебя книжку у Сан Саныча и попросил положить ее в твоей гримерке. Сам бы я не смог, Оля. Ты же, наверное, уже прочла? Давно дело было. «Смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим», – Ричард Бах так сказал. Твой дядя Паша именно так и пытался жить. Правда. И еще одно обязательно помни: Тигр всегда живет в темноте. Она и есть Тигр.

Огарев

«Наш самолет входит в зону турбулентности, пристегните ремни», – зашуршал в динамиках голос бортпроводницы. Оля сжала письмо в кулаке, защелкнула ремень безопасности и посмотрела в окно. Тучи окутали самолет, и Оля могла видеть свое отражение – заплаканное лицо и набухшие веки, крепко сжатые челюсти, пульсирующий висок – дрожащий комочек страха под кожей. Темноты не было рядом, как и Огарева, вот уже много дней. Он бросил ее, бросил и ни разу не позвонил и не написал ей после отъезда в Москву. Значит, Темнота все-таки выбрала другую жертву. Счастливую. Ту, которой покорятся все манежи мира. Ту, талант которой неоспорим. Оля почему-то представила в этой роли Коломбину. Почему бы и не дочка Хранителя? Самое то! Оля скомкала письмо, смяла его в жесткий бумажный комочек – так, что бумага в некоторых местах потрескалась и надорвалась, и выкинула под кресло перед ней. Самолет дернулся, бумажный шарик покатился по ковру дальше: никем не замеченный, он бился о ботинки пассажиров и с очередным турбулентным толчком продолжал свой путь. Оля даже не попыталась поднять письмо.

Глава 12

Новый дом

Декабрь 1999 года

Барселона – Аренис-де-Мар, Цирк братьев Хавьер

Седой встречал Олю в аэропорту лично. Швыряя трость из руки в руку, он шел к ней навстречу, и руки его в белоснежных перчатках напомнили Оле руки иллюзиониста. Перчатки Седого оказались шерстяными: хотя температура на улице не добралась и до нуля, Оля, еще спускаясь по трапу, каждой косточкой чувствовала морской барселонский воздух. Мысленно она ругала себя, что самые теплые вещи оставила в Саратове. Собрала чемодан наскоро, беспечно, не сосредоточилась на главном; казалось, что в Барселоне ей будут нужны только мячики да две-три одежки с длинным рукавом – больше ничего.

Седой, завидев Олю, раскинул руки, и уголки его губ повторили движения рук – поползли чуть вверх. Седой без стеснения улыбался зубами, половина которых точно была ненастоящей. И Оле от этого становилось неловко. Она попыталась улыбнуться в ответ, и получилась виноватая гримаса; кроме того, она отказалась от объятий и протянула Седому руку. Седой, казалось, был рад и рукопожатию. Губы его не дрогнули, сохранили улыбку, поддержали нерушимое выражение радушия на его лице.

– ¡Hola, hola! – приговаривал Седой и тряс Олину руку.

– Хо… Холла! – забормотала Оля слова местного приветствия, все еще выдавливая из себя улыбку.

Барселона оказалась другой. Она не так суетилась, как Москва, но по сравнению с Саратовом все-таки держала столичный темп. Машины и автобусы, туристы и местные – все готовились к Рождеству, в бесснежном городе люди вешали на двери венки из еловых веток, шишек и омелы, в маленьких ресторанчиках на узких (еще средневековых!) улочках подавали глинтвейн, а за окнами развешивали подмигивающие прохожим гирлянды. Зазывалы всех мастей предлагали отведать самое вкусное какао или горячий шоколад.

– ¿Sabía usted, señora, que el chocolate es la bebida de los dioses? – уговаривал Олю на чужом языке очередной зазывала, взяв ее под локоть.

Оля не понимала по-испански. Она прижимала к себе чемодан, потому что Седой предупредил ее о ловкости местных воришек, и мотала головой. Чувствовала себя Коломбиной, подружкой Симы, в мире, где люди не знают даже языка жестов.

Олю поселили в хостеле на втором этаже в районе Грасия. На репетиции и на работу она ездила в городок Аренис-де-Мар. Здесь, в вагончике у шапитона, оставался ночевать дрессировщик – он наотрез отказался покидать пуделей и лошадь. Другие артисты, как и Оля, жили в Барселоне.

Снег лежал в горах несколько дней, а потом растаял и там, и у Оли появилось странное ощущение: если она по чему-нибудь и станет скучать, так это по снегу. Она выходила на общий балкон в хостеле и долго смотрела в сторону гор – ждала, когда на вершинах снова появятся снежные шапки. Снега все не было, и Оля погружалась в ежедневную рутину.

В поезде до Аренис-де-Мар Оля проводила чуть больше часа – смотрела на бесконечный бег морской волны – поезд шел вдоль моря. Нередко Оля засыпала в поезде, а волны все бежали и бежали, и поезд будто бы продолжал их танец, покачивался, изгибал свое длинное тело на очередном повороте на подъезде к какой-нибудь прибрежной станции. Поезд останавливался, Оля просыпалась, и поначалу даже не вспоминала (как тут вспомнить, когда у тебя под ухом шумят волны!), что за окном – зима, что скоро каталонцы отпразднуют Рождество, а потом наступит Новый, двухтысячный год, в котором у Оли будет новый дом, и новый цирк, и вообще все новое. Даже она сама.

Оля вздыхала и выходила из вагона, хотя покидать его не хотелось. Она еще долго не могла привыкнуть к ежедневным поездкам вдоль моря, не понимала, как к такому вообще можно привыкнуть и как большинство местных может читать книги в дороге, когда у них под носом такая мощь борется с камнями, ударяется о них и снова бьется, разлетается на миллионы брызг в попытке выбраться на берег и все же неминуемо отступает назад. «Люди часто не замечают чего-то, если это что-то не сопровождают звуки бравурного марша», – как-то раз заметил Огарев, читая газеты. Оля смотрела на людей в вагоне и на море за окном и думала, что в какой-то мере наставник был прав.

Шапитон Цирка братьев Хавьер в Аренис-де-Мар занял почти всю площадь. К шапитону часто прибегали дети, заглядывали под толстый брезент, настойчиво хватались и тянули за тросы, пытаясь развязать узлы. Узлы не поддавались: мертвыми, скрюченными, иссохшими веревочными пальцами держался шапитон за воткнутые в землю стойки. Дети галдели и спорили, и на шум из шапитона выбегал дрессировщик или даже сам Седой. Дрессировщик обычно размахивал стеком, а Седой –