Дон Иван - Алан Черчесов

Я запер дверь, вызвал лифт, спустился, уложил в багажник пожитки, сел в такси и отправился к Анне. На светофоре нас задержал красный свет. Я приспустил стекло и, выбросив ключ в решетку от стока, подвел под эпохой черту. Чтоб отыскать настоящую жизнь, нужно сперва потерять ключи от своей прежней жизни…

– У тебя такой вид, будто ты сорвал банк, – укорила Анна, когда я схватил с полки в ванной стакан и приобщил к ее зубной щетке свою. – А если мы вместе решим постирать в машинке белье?

– Буду подглядывать в люк за головокружением лифчика.

– Пошляк! – отмахнулась она. – У тебя одно на уме.

– Зато много раз.

– Значит, будет ни разу.

– Тогда будет штраф: еще тысячу раз.

– Потом – может быть. Но потом.

– Потом так потом… Между прочим, потом – это то же сейчас, только через минуту. А через час – это уже миллионы сейчасных потом.

– Ты говоришь так смешно по-испански, что мой русский стыдливо краснеет.

– Твой русский – не русский, а вруский.

– И в чем же я вру?

– В том, что скрываешь, что любишь.

– Я не скрываю. Просто боюсь, что еще не люблю.

– А я вот боюсь, что полюбишь, налюбишь да вылюбишь.

– Не вылюблю. Если уж я полюблю, то налюблю до конца.

– Лучше любить бесконечно.

– Лучше сначала любить.

– Тут я дал тебе фору.

– Не обижайся. Я стараюсь тебя полюбить.

– Любить не стараются. Стараются не разлюбить.

– Только те, кто любить разучился.

– А кто не умеет?

– Старается не ошибиться…

Споры наши длились неделями. Все это время мы увязали в объятиях и вперегонки исповедовались. Я рассказал ей про все, кроме тех эпизодов, которые очень не помнил или которые элементарно забыл, как и женщин, что сгинули в них, испарившись в моем равнодушии. Анна поведала мне о семье (“Мать давно умерла, отец – в позапрошлом году”), о своем сыром детстве (“Я была одинока и писалась по ночам, потом подросла и писалась только от страха, что в мое одиночество вторгнутся”), запущенном отрочестве (“Отец не любил, а мать уже умирала и забывала, что я существую”), порывистой юности (“Я то и дело от них убегала: сначала в Европу, потом в США, потом на два года в Россию”), осиротевшей воспрянувшей молодости (“Я впервые почувствовала, что никому не нужна и не должна кого-то любить, а потому могу отдохнуть от той ненависти, что разжигала годами к родному отцу”), об учебе в Мадриде (“Я антрополог: изучаю, почему все люди живут совершенно неправильно и почему правильно то, что они так живут”), о своей разборчивой девственности (“Когда как попало страдал, не хочется спать с кем попало”) и неразборчивых связях (“Мизандаров – бывший отцовский партнер, а теперь как бы мой опекун”). После сей вдохновляющей новости я услышал вдали звон бокалов: купидон чокнулся с дьяволом и пожелал нам, хихикнув, удачи.

– А что за бизнес водил Мизандаров с папашей, ты знаешь?

– Догадываюсь. Был бизнес нехитрый, но нервный: пугать тех, кого можно не убивать, и не пугать того, кто может прикончить тебя. Отец был идеальный преступник: трусость и смелость в нем постоянно держали друг друга на мушке. Когда в Испанию хлынули русские деньги, он нашел себе компаньона, кого опасался не меньше, чем тот опасался его, а значит, процветание было не за горами.

– Ты богата?

– Подобного рода богатство может легко обернуться банкротством: вдруг появляется кто-то, кого напугали так сильно, что теперь он пугает тебя, лишь бы тебя не убить. Оттого-то и нужен мне Мизандаров. Я его ненавижу, но боготворю. Хорошо, что ты сирота. У тебя могут быть какие угодно родители. А мне за своих отдуваться до самого Судного дня. Пуф-пуф!..

Она обожала дублировать междометия: для резать всегда под рукой находилось цак-цак, стреляла она неизменно паф-пафом, щекотала меня гыди-гыди и обличала мою болтовню как дрын-дрын. Это был наш первобытный язык. Другие она не так чтобы чтила:

– Слова лгут, даже когда хотят сказать правду. Мысль изреченная есть ложь.

– Если воспринимать это высказывание буквально, будучи изреченным, оно само превращается в ложь. По той же логике, мысль неизреченная есть ложь вдвойне, потому что она и не мысль. Разве не так?

– Так. Потому языку нужно больше.

– Например?

– Волшебство. Хотя бы крупица его. Она необходима, как воздух. Язык дышит вольно, лишь когда облекает мысли в метафоры. Мечта сияет по-настоящему, только пока она в дымке. Бог остается невидим для того, чтобы не умереть.

– А что же любовь?

– Не знаю. Тут я совсем не эксперт.

– Эх ты! Я полагал, ты умнее. А ты лишь умнее меня.

– Я умнее тебя, потому что умнее того, что я знаю, на два-три “не знаю”. Кончай философствовать, это тебе не идет. Лучше слушай меня, обнимай что дают и люби что пока не отняли…

Я обнимал, любил, слушал и слушался. И сходил с ума от ее хриплого голоса. Таким голосом говорить с нами может лишь наша душа – или та, на кого мы ее обменяли. Ничего сексапильней я в жизни не слышал. От подобного тембра мужчины если не млеют, то блеют. Носительниц этого хриплого дара отличают обычно широкие ступни. Исключений почти не бывает. А если “почти” и бывает, зовут его Анна Мария де ла Пьедра аль Соль.

Ступнями в ней работали юркие карлики. Они шлепали голышом по квартире и метили пол отпечатками своего короткого выдоха. Не ступни – ребячьи ладошки. Гадать по ним я любил, как и любил наслаждаться манерой тереться спиной друг о дружку и улаживать разногласия, сплотившись на пуфе в подобии рукопожатия.

– Я умру раньше тебя, – шепнула внезапно мне Анна, как только в наш дом вошел Новый год. Мы его встречали вдвоем, шампанским и парой дюжин утробистых виноградин, которыми в спешке давились под бой курантов, чтобы не сглазить загаданные желания. Я загадал жить с Анной долго-предолго и умереть на день раньше нее. Замышленного я не озвучивал и ни о чем таком прежде не заикался, потому ее реплика ввела меня в оторопь. Анна счастливо улыбнулась и сказала, что счастлива. – Терпеть не могу хоронить.

– Не понимаю, – я передернул плечами. – С какой стати ты…

Она не позволила договорить:

– Чудеса происходят, когда к ним готов. Например, до знакомства с тобой мне не давалось заговорить толком по-русски. А теперь иной раз я даже думаю на твоем языке. Бывает, твоими же мыслями.

– Переходишь в мое измерение?

– Ну да. Измерения – двери, в которые можно и нужно стучаться. С точки зрения физиков, их сегодня тринадцать. Почему не войти в ту из них, где нас ждут?

– А вдруг мы увидим там новую дверь и поймем, что дверей еще больше – как сейчас понимаем, что их явно не три?

– Браво, Дон! Но признайся, разве мы сомневаемся, что число подвластных нам измерений зависит только от степени нашей свободы? Прогрессия поиска здесь определяется вектором бесконечности.

– У меня с тобой крыша поедет. Ты делаешь мир ужасно большим, но при этом понятным, отчего он совершенно запутывается и становится непроходим. Так нельзя.

– Почему?

– Потому что это обман.

– Любому обману довольно лишь раз не солгать, чтобы сделаться правдой.

– И ты в это веришь?

– Я верю в Иисуса.

– Я тебя умоляю! Сегодня для веры уже не сезон. Едва мы на собственной шкуре познали период полураспада ядра, как начался период полураспада Иисуса.

– А при чем здесь Христос?

– Он у вас всегда ни при чем – еще с той поры, как Его запальчивые приверженцы сожгли Александрийскую библиотеку. Вмешайся Он тогда – и, глядишь, мы б обошлись без крестовых походов и газовых камер. Чего ж уповать на Христа, когда Он у всех на глазах сожран ядерным грибом! Если что от Него и осталось, лучше держаться от этого праха подальше. Бог так ослаб и потрачен, что веру в Него смели суеверия. Отныне верят лишь в то, что видят по ящику, а по ящику видят лишь то, что желают увидеть – кумиров: актеров, спортсменов, поп-звезд. Сегодня Иисус – это Эйнштейн, мать Тереза и Элвис в едином лице, и лицо это – постер.

– Ты удивительно остроумен.

– Я самый остроумный из тех, кому за это не платят.

– И из тех, кто за это поплатится.

– Не знал, что ты религиозна.

– Просто я честнее тебя. Я не разуверилась.

– Предпочтя правде ложь?

– Вовсе нет, если помнить, что правду всегда говорит только дьявол.

– Что же делает Бог?

– Все, чтоб ее изменить.

– Оригинальный научный подход!

– Наука лишь следует за Христом. Именно Он преподал нам урок, как извлечь пользу из единства вселенной.

– Когда накормил семью хлебами и парой рыбешек пять тысяч голодных? Фантастический трюк! Жаль, секрета его не раскрыл.

– Это как посмотреть. Секрет тут не в фокусе, а в краеугольной морали: из любой малости можно добыть остальное. Все во всем – рецепт мироздания. Макрокосм заключен в микрокосме. Что это, как не намек на идею клонирования?