Дон Иван - Алан Черчесов

– Тоже мне, ухажер! За весь вечер меня не заметил, а потом говорит, что влюблен.

– А еще говорю, что ты все неплохо подстроила.

– Ты о чем?

– О моем похищении. Фактически ты меня выкрала. Сработала, надо сказать, филигранно.

Дралась она очень смешно: сжав кулачки и вобрав голову в плечи, кидалась вперед, исподтишка норовя пнуть коленкой. Мы дрались почти каждый день. Главное в драке было не захлебнуться от хохота. Капитулировав, я лежал на спине, уворачивался от щекочущих волос, с сипом ловил горлом воздух и пробовал выжить. Заглотнув смех как смерть, я выдыхал смех уже как бессмертие…

– Скоро год, как мы познакомились, – сказала мне Анна, покрутив в руках белый конверт с американским орлом.

– Еще одно приглашение?

– Давай не пойдем. Не хочу входить в ту же реку.

– Тогда отсидимся на берегу. Кстати, с чего это ты очутилась тогда, год назад, в резиденции?

– Я тебе уже объясняла. Меня попросила жена Мизандарова.

– Дарья?

– Ей очень хотелось кое за кем подглядеть.

– Твоими глазами?

– После запущенной сплетни с краснухой явиться туда самолично она не могла.

– Сама ты про розыгрыш знала?

– Конечно же, да.

– А про нее и меня?

– Конечно же, нет!

– А зачем так наклюкалась?

– Увидела в зале тебя.

– И приняла за другого?

– Приняла за тебя, потому что другого быть не могло в Спасо-Хаусе.

– Выходит, когда мы с тобой оказались в машине, ты прекрасно уже представляла, что я – это я?

– Когда ты уселся со мною в машину, я была мертвецки пьяна.

– А как мы попали вот в эту квартиру, ты помнишь?

– Не помню. Помню, что очень хотелось ударить тебя.

– С какого еще перепугу?

– Чтоб не хотелось тебя целовать.

Как-то так. За смысл я ручаюсь. А ручаться за верность всех сказанных слов никакая память не станет. Задайся я целью передать из чего, из каких таких дивных, потешных огрех возникала это чуть шепелявое чудо тараторящей прелести Анниной речи, у меня ничего бы не вышло. Она путала падежи, тасовала колоду родов и словотворила из надерганных на удачу корней. Все, что я мог, – это не прерывать, не поправлять, не портить вмешательством правил хриплую музыку ляпсусов и умиляться, когда у меня на глазах “поцарапаться” превращалось в “испоцарапаться”, “босоножки” сапожились “сапоножками”, а всякое дело делалось не “с бухты-барахты”, а “штателно”.

Почти год мы наслаждались своей безнаказанностью. Мы были так счастливы, что я просыпался в холодном поту и гнал мысли о неизбежной расплате: быть такими счастливыми на планете Земля не положено. Я был счастлив, но меня не отпускало предчувствие, что вот-вот к нам нагрянет беда, отчего я заранее становился несчастлив.

– Ну и как? Теперь уже точно нагрянула? – подколола Анна меня, когда мою щеку разнес омерзительный флюс. – Хватит охать. Дуй скорее к врачу, пока тебя самого не раздуло, как парус. Что ты там все высматриваешь?

– У меня лицо забеременело.

– Боюсь, без кесарева не обойтись.

– У тебя лирический баритон, – определила она, едва меня вывели под руки из кабинета в приемную. – Никогда до того не слыхала, как ты задорно кричишь.

– Погоди, у тебя дазыгдается кадиес! Уз я тогда позлодадствую.

– Не разыграется. Я лечить зубы люблю. Обожаю вкус мяты и кварца.

– Ты меня удивляешь.

– Могу удивить еще больше.

– Предложишь мне руку и сердце?

– Нечто большее: паспорт. А в паспорте – новая родина.

– Шутишь.

– На тебя объявили охоту. Звонила жена Мизандарова. Нам надо на время исчезнуть.

Я лихорадочно соображал.

– Марклен что-то прознал?

– Слава Богу, не он. Его попросили с тобой разобраться. Слава Богу, стало об этом известно супруге. А она, слава Богу, предупредила меня.

– Кто меня заказал?

– Отец какой-то Арины. Почему – вопрос не по адресу.

– А Дарья что думает?

– Думает, сам все поймешь, если упомянуть Далиду и кредитку.

Я не понял. А когда понял, не понял, откуда Аринин папаша узнал. А когда понял, не понял, как Жанна пошла на такое. Поразмыслив же, понял, что пойти на такое она могла куда раньше – когда посылала меня сделать стыдно жене Мизандарова. Но тогда не сработало. Тогда Дарья ей спутала карты и пошла напролом. Вместо того, чтоб попасться на мушку, поймала на мушку охранников, превратив двух свидетелей в двух заложников, готовых присягнуть, что жена Мизандарова только тем и была занята, что блюла мужу верность. Победу свою Дарья отметила сплетней про приступ краснухи – прозрачный намек на румянец бессильного гнева, прилипший наутро к Клопрот-Мирон. Поняв это, я понял, что месть Жанны ждала подходящего случая. Тут-тои всплыла рубашка. “Если сюжет вдруг не клеится, я бросаю его на дороге и выжидаю в засаде, пока его склеит дорожная грязь”, – вспомнил я.

– Я понял. А почему ты решила, что Мизандаров меня не убьет?

– Потому что он так сказал. А ему повелела спасти тебя Дарья. Как-никак ты мой муж. Теперь у тебя прикрытие что надо: твой персональный убийца.

– Я сгорю?

– Или утонешь в болоте. Скорее всего, не один.

– Ты со мной?

– Иначе нам не успеть сделать паспорт.

– Даже фальшивый?

– Фальшивка тебе не нужна. Кто прожил без паспорта жизнь, заслужил его смертью. Москва поставляет бесхозные трупы десятками. Два из них погибнут на бис.

– Почему он тебя отпускает?

– Мизандаров? У него нет особого выбора: либо я уезжаю с тобой, либо я остаюсь, чтобы мстить. Он предпочел раздобыть тебе паспорт и даже его оплатить.

– Когда мы съезжаем?

– Сегодня.

Ночью нас вывезли в Питер, а еще через день, тоже ночью, переправили на старую дачу в полупустой и облезлой деревне, где мы провели в общей сложности восемь недель.

– Почему Ретоньо? – спросил я, когда взял в руки паспорт.

– Потому что ты Дон Иван, а Жуан был Тенорьо. Потому что беглец. Потому что мы бросили вызов. Потому что другого Ретоньо в Испании нет. И потом, кто сказал, что ты не Ретоньо? Предъяви доказательства.

Перед отъездом, одолжив у соседей велосипеды, мы сгоняли за семь километров в село Кочубеево, нашли Кочубее-ву церковь, уговорили попа и скромно венчались за очень нескромное вознаграждение. Проделка сошла нам с рук. Но вернувшись, мы обнаружили на ступеньках дачи записку: “Будьте счастливы. Зла не держите. Люблю. Ж. К.-М.”

Поди разбери, как она на нас вышла!

– Иногда мне кажется, будто это она меня сочиняет, – расстроился я.

– Если и так, то она сочинила тебя для меня, – Анна порвала записку. – Отныне тебя сочинять буду я.

– Сочини меня так, чтобы ты была всегда рядом.

– Уже сочинила.

– Сочини, чтобы прямо сейчас на меня снизошла благодать.

– Это просто.

Она на меня снизошла…»

– Я уже говорил, что Анна есть благодать?

– Говорил, но до сих пор не показывал. А еще мне понравился ангел. Хорошо, что он замужем за Мизандаровым: ангел с чертом – классический брак. И хорошо, что полно отражений. И что лицо Дарьи оживает лишь в зазеркалье.

– В зеркале. В зазеркалье будет двойник, которого здесь еще нету. Какое сегодня число?

– Седьмое июня.

– Так и запишем. Дата рождения Дона по паспорту.

– Разве родился он не в апреле?

– В апреле он лишь появился на свет. А родился он только сегодня: наконец-то я его чувствую. Раньше он часто терялся и пытался быть мною.

– А теперь?

– Теперь я – это уже почти он.

– Поздравляю! Еще поднажмешь – у меня новый муж заведется.

– Лишь бы жена его оставалась все той же.

– Лишь бы ты не увлекся своей иностранкой.

Наша любовь всегда иностранка, думаю я. Понять ее нам не дано. Нам дано только слушать, глаз не сводить и угадывать.

– Не беспокойся. Я увлекаюсь ею ровно настолько, насколько я в ней вспоминаю тебя.

– Со мной ничего подобного не было. Припомнить, чего я сама о себе и не знаю?

– Любой человек помнит больше, чем знает. Я, например, не знаю родителей Анны, зато вон сколько вспомнил!

– А почему жизнь их обгладывает?

– Экономит место в романе. Отдает его под рассказ о любви.

– Очень мудрая жизнь. Жаль, что только в романе.

В жизни жизнь треплет нервы: ночью звонит мне Долорес и сообщает, что ожидает меня у подъезда. Убедившись, что у меня душа ушла в пятки, заявляет, что пошутила. «Скоро от тени своей побежишь, – обещает она. – Вот где будет Литература! До полного истребления автора».

После звонка мне снятся качели. Вместо меня в них сидит Дон Иван. Сперва я этого не замечаю, так что качаюсь в них сам. Потом тоже качаюсь, но только как он. Значит, качели снятся не мне, а Дону во мне. Сколько во мне осталось меня – непонятно. Я качаюсь до полного истребления автора.

Дон сидел в качелях, держался за цепи и по-детски прилежно раскачивался, с каждым разом все сильнее отрываясь от земли. Когда его уносило вперед, он взлетал ногами до звезд, в бархат черного неба, и застревал на секунду в нем ступнями. Затем стремглав падал вниз, чтобы взмыть вверх спиной и зависнуть лицом в дальней точке попятного хода над белым от яркого солнца песком. Так повторялось часами. Под конец Дон устал и молил сон о том, чтобы остановились качели – все равно уже ночью ли, днем.