Пулковский меридиан - Лев Успенский

Иным благодушным маниловым эта крикливая жестокость представлялась чрезмерной: ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же! Другие, наоборот, были неудовлетворены даже ею. Они требовали еще более тяжких унижений для побежденного народа, еще более невыносимых кар, налагаемых на разгромленную страну.

И те и другие были политическими младенцами: они думали, — договор подписан для того, чтобы быть выполненным.

На деле же страны Антанты, унижая, как только можно, немецкую нацию, ничуть не собирались ломать хребет прусской военщины. Наоборот, — они намеревались укрепить ее, воссоздать разрушенную для видимости кайзеровскую армию и, добром или худом, направить ярость оскорбленных вояк туда, на Восток, где из бушующих волн войны поднялся великий материк Советского государства.

Эксперты и консультанты Версаля во Франции совещались еще о том, как обескровить Германию, как обессилить ее промышленность, как разрушить ее «военный потенциал», а там, за океаном, уже обсуждали размеры кредитов, которые надо будет отпустить Стиннесу, Болейну, Круппу, АЕГ и «Фарбениндустри», чтобы та же промышленность была как можно скорее восстановлена, а «военный потенциал» укреплен и обращен против ненавистного им большевизма.

Немецкие рабочие голодали. Они вымирали от туберкулеза, эмигрировали за океан, бежали в колонии. Германская марка стала стоить дешевле той бумаги, на которой ее печатали, а крестьянам хлеб, овощи и мясо приходилось есть самим, не вывозя на рынок: где найти богачей, способных купить это на инфляционные марки? Зато индустриальные короли Германии все уверенней потирали руки, прятали все глубже в бозиговские и крупповские сейфы листы секретных договоров и соглашений. Они знали: скоро на них оттуда, из Америки, прольется золотой дождь. Штаты готовы на все, чтобы искоренить коммунизм, Штаты не постоят за ценой. И за теменью, холодом, дрожью девятнадцатого года начал уже мерещиться перед ними, пока еще вдалеке, желанный призрак года сорок первого, огненные и кровавые очертания новой, еще более страшной (а значит, и еще более выгодной!) войны.

В том же, девятнадцатом, году произошли другие события. Темные силы мира переходили в контратаку; человеческая накипь начала всплывать на поверхность. Когда с Востока брызнул свет Октября, негодяи спрятались в потемках. Теперь они снова выползали из своих щелей. Это их руками были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Это они резиновыми дубинками завтрашнего фашизма молотили по спинам рабочих, вышедших на демонстрации. Это они маршировали и ели глазами социал-подлеца Носке. Им не терпелось: пора начинать, хозяева!

И то! Ведь там, в Италии, уже кривлялся адвокат Муссолини; ведь в мюнхенской пивной, обливая себе полы липкой пеной, дергался и визжал припадочный австрияк, ефрейтор Шикльгрубер… На него еще брезгливо поглядывали несколько отощавшие за время инфляции бюргеры; от него еще сторонились кельнерши. А ему было предназначено историей зажать всю Европу до полусмерти в потном унтер-офицерском кулаке…

В те же самые дни, засев на крайнем юге России, генерал Деникин, никудышный вояка и невежественный до тупоумия политик, клянчил и лебезил в прихожих у ростовщиков всего мира. Они согласны были дать ему деньги, много денег, оружия, продовольствия. Но в уплату за этот долг они, как старый Шейлок из трагедии Шекспира, требовали не золота, а живого тела страны, с ее драгоценной черной кровью — нефтью, с ее костями — углем и железом, с венами и артериями ее железных дорог, с живыми душами населения. Торговаться было немыслимо: на их стороне — сила!

Деникин и его свита приходили в бессильное бешенство. «Хо-р-р-рошо! Оч-чень хорошо! То — им, это — им, все заграничным заморским шейлокам… А что же тогда останется нам, домашним живоглотам, верным «лыцарям» сермяжной, богобоязненной, убогой и бессильной Рассеи? Не согласны! «Цыпленок тоже хочет жить, господа!» Нет, видно, правды на земле, так пропадай, Антоша!»

Любое из этих событий, рассказ о котором умещается в нескольких печатных строках, увлекало в свой водоворот миллионы людей.

Зарождались эти волны истории тогда, а тяжкая зыбь от них колебалась долгие десятилетия, то нарастая, то опадая, вплоть до наших дней. Но в то же время каждое из таких огромных событий дробилось на мириады крошечных, почти неразличимых простым глазом волоконцев жизни. Каждое, как из кирпичиков и клеток, складывалось из маленьких людских существований; каждое распадалось на множество страданий, радостей, жизней…

Все они путались, переплетались между собою. В малом, как небо в капле воды, отражалось великое. Огромное, как море из дождинок, сливалось из быстрых капель малого. Стало особенно трудно различить, где кончается то, что может интересовать только меня, маленького человека, и где начинается важное для всех людей, для страны, для человечества… Так, правда, бывает и всегда в великие годы истории.

Девятнадцатого мая уполномоченный Совета Труда и Обороны прибыл в Петроград. В мандате, выданном ему за двое суток до этого, было написано:

«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны командирует члена своего, члена Центрального Комитета Российской Коммунистической Партии, члена Президиума ВЦИК Советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов Иосифа Виссарионовича Сталина в Петроградский район и другие районы Западного фронта для принятия всех необходимых экстренных мер, в связи с создавшимся на Западном фронте положением.

Товарищу Сталину предоставляется право действовать именем Совета Обороны, отстранять и предавать суду Военно-Революционного Трибунала всех виновных должностных лиц…»

Содержались там и еще более широкие полномочия.

Те, кто подписывал этот мандат в Москве, считали командировку Сталина одним из решительных способов, которыми следовало помочь Петрофронту выйти из тупика, в каком он очутился.

Те, кому предстояло прочесть его в Петрограде, видели в нем страшную угрозу для их замыслов и планов. Партия, очевидно, теряла доверие к ним. Партия намерена была отныне жестко контролировать их дальнейшие действия. Центральный Комитет брал в свои руки рычаги, которыми доныне управляли они. Кто мог предугадать, к чему это поведет и чем кончится? Нужно было немедленно и незаметно (да, именно, главное — совершенно незаметно!) парировать удар, пока не поздно…

Опытные двурушники засуетились, заметались в подпольных потемках. Зашелестели листы лживых докладов, посыпались объяснительные записки, наполненные передержками, подсчетами и соображениями, не имевшими ничего общего с истиной. Стрекотали сотни «ремингтонов» и «ундервудов», сухо потрескивали равнодушные к правде арифмометры… Скорее, скорее! Как можно больше бреда, похожего на правду, умело подтасованных фактов, пустопорожних трескучих фраз, неверных цифр!.. Чем длиннее протянутся их колонки, тем легче будет еще раз сбить с толку представителя ЦК, еще раз обмануть Ленина, партию, ускользнуть от ответа, спрятаться в клубах ядовитого пустословия… Что-что, а это они умели!

И вдруг — новая тревога: уполномоченный ЦК и Совобороны не захотел получать информацию из третьих рук. Его твердым намерением было увидеть и узнать все собственными глазами, там, на местах… В воздухе запахло катастрофой.

Девятнадцатого числа Сталин прибыл в гостиницу «Астория», что против Исаакиевского собора в самом центре Питера, а двадцатого, назавтра, он был уже под Новгородом, в Старой Руссе, где стоял тогда ШТАЗАП, — так армейский телеграфный код приучил именовать штаб Западного фронта.

Здесь, возле спешно «поднятых» топографами трехверсток и десятиверсток, пестро разрисованных узорами цветных карандашей, в торопливой и тревожной стрекотне «морзянки», в басовом урчании телеграфных аппаратов Юза, в гундосом хныканье полевых телефонов, кричавших оттуда, с фронта: «Спасите! Погибаем! Беда, беда!», — тут скрыть правду от его пристального взгляда было уже несравненно труднее.

Как скрывать? Что?

В сводках питерского командования Родзянко неподвижно стоял за Нарвой и Лугой, а здесь, на штабных картах, он уже нависает над Гатчиной. Поди, скрой это!

Там, в Смольном, докладывали о ленивой перестрелке в поисках разведчиков за Попковой Горой; здесь представитель ЦК видит в лицо растерянных командиров, потерявших за два-три дня полки и бригады, слышит рассказы о частях, начальники которых бесследно исчезли неведомо куда, оставив солдат на собственный страх и риск биться, погибать, выходить из окружения… Разве такое затушуешь, утаишь?

Утаить и не удалось. Двадцать второго Сталин уехал в Гатчину; городок этот стоял уже почти на фронте. Мимо старого павловского дворца текла по шоссе река яростных, измученных, полураздетых, потерявших всякий воинский вид и последнюю веру бойцов. «Ну, куды ж теперь? Продали нас!»