Ночи без тишины - Леонид Петрович Тримасов

из рук мятежников коммунары, они тоже рассказывали о событиях в городе. В штабе отряда я подробно изложил все, что знал — и о разгроме канцелярии начальника охраны города, и о захвате осиповцами главного управления милиции, и о расстрелах комиссаров во втором полку.

В шесть утра загудел гудок.

Бои с мятежниками начались этим же утром. Вернее, они продолжались. На Садовой с осиповцами дралась большевистская партийная дружина. Военный госпиталь под руководством коммунистов организовал оборону и не подпускал белогвардейцев к зданию. Не стихала перестрелка в районе вокзала. Из крепости делались вылазки курсантов военного училища. Рабочие собирали силы, чтобы нанести решающий удар по второму полку, где засел штаб мятежников. Большевики, ставшие во главе отрядов, требовали от Временного революционного совета, избранного на митинге после гудка, немедленных действий. Каждый, кто мог нести оружие, получил винтовку. Больной, опираясь на костыли, пришел в мастерские коммунист П. Ильясов. Он попросил оружие:

— Я еще могу стрелять, — сказал он члену совета Казакову. — Дай винтовку!

Не уговаривали, не убеждали коммунаров вожаки. Сами рабочие вставали на защиту Советской власти. Ненавистью к врагам горели сердца, мы знали, во имя чего боремся, верили в торжество нашего великого дела.

Левые эсеры, которые тоже находились в мастерских, заняли выжидательную позицию, пытались вести переговоры с контрреволюционной сворой, оттягивали момент наступления. «Не надо крови, — говорили они. — Поладим миром». Рабочие негодовали:

— С контрой никакого мира. Долой белогвардейскую нечисть!

В городе гуляла, кутила, бесчинствовала банда недобитых в Октябре буржуев, а мы должны были думать о благополучии; мятежники расстреляли почти все рабочее правительство, а их миловать? Нет! Нет и нет! Мы посчитаемся с контрой за все.

При мне в мастерские прибежал связной с запиской от Белова. Это был мальчик-узбек, плохо говоривший по-русски. Глазенки у него блестели от возбуждения и сам он весь сиял — понимал, что не простую записку принес рабочим. Да и нелегко было донести ее. Военная крепость охватывалась белогвардейцами со всех сторон конными разъездами и постовыми. Улицы наводнили отряды осиповцев. Каждого, кто встречался, допрашивали и обыскивали. Подозрительных или расстреливали на месте, или отводили во второй полк. А мальчонка пробрался, перехитрил постовых, сквозь пули пронес донесение коменданта военной крепости. Попадись оно в руки, узнали бы планы наши, и мальчишку бы хлопнули.

Рабочие долго мяли дружески связного, хлопали по худеньким плечам, хвалили. А он, счастливый, улыбался. Это было в конце дня, когда уже смеркалось, и город погрузился в холодную синеватую дымку. Мороз не спадал, а, кажется, усиливался. Ответ в крепость понесли две женщины-коммунистки — Смотрова и Троицкая. Временный революционный совет извещал о начале наступления на второй полк. Сообщал условный сигнал для совместного удара по мятежникам — три орудийных выстрела.

В семь часов утра 20 января этот сигнал прозвучал. Началась артиллерийская канонада. Из мастерских и из крепости били орудия по штабу мятежников.

Отряды пошли в наступление...

По прямому проводу

Наш взвод только что вернулся с Духовской улицы, где мы разогнали засевших в домах беляков. Привели с собой десяток пленных, сдали в штаб. Сами решили подкрепиться немножко перед готовившимся наступлением в районе Константиновской, на подступах ко второму полку. Каждая часть время от времени навещала мастерские, получала патроны, обедала, отогревалась. Жены рабочих организовали тут же у цехов кухни и готовили горячую пищу для бойцов. Мы похлебали картофельного супа, заправленного луком, пожевали хлеба — выдали нам по четверти фунта на человека. Пошли в кузницу погреться, пока штаб уточнит время и место удара по второму полку.

Артиллерия продолжала работу, посылала осиповцам гостинцы, и под этот грохот мы отдыхали в кузнице. Видимо, в полдень предстояло жаркое дело. Штаб собирал силы для решающего удара по контре. Дважды я заглядывал в контору, где сидели члены Революционного военного совета. На меня не обращали внимания. Только когда спросил, скоро ли, ответили сердито: «Приказ будет дан в назначенное время». Я вернулся к ребятам. Стали ждать...

Ждали недолго. Прибежал Глухов — мой товарищ по мастерским, — возбужденный, торопливый. Я сразу решил — есть приказ, и, не услышав еще слов Глухова, а только поняв, что он за мной явился, скомандовал:

— Стройся!

— Погоди, — остановил меня Глухов. — Тебя одного вызывает Казаков.

Одного, так одного. Решил, получу распоряжение, и мы выступим.

В штабе сидел Аристарх Андреевич Казаков. В шинели, как и все, хотя и не был военным. Без шапки. Лоб огромный. Прежде лоб и видишь. И еще глаза — цепкие, прямые, с мыслью торопливой. Остальное позже примечаешь. Остальное оживает, когда заговорит: усы широкие задвигаются над губой, и бородка поднимется клинышком. Весь он свой. К нему никакое другое определение не подходит — наш железнодорожник. Когда мятежники убили членов правительства и захватили на какое-то время власть в Ташкенте, его избрали мы своим представителем в Реввоенсовет. Казаков не покидал поста своего в эти трудные и тревожные для дела революции дни. Несчастье за несчастьем валилось на наши головы. Нынче утром стало известно о новой провокации белогвардейцев. Со стороны Кауфманской станции ожидался подход целой кулацкой армии в помощь предателю Осипову. Тысяча человек! Подумать только!

Реввоенсовет обсуждал сложившееся положение. Меня вызвали, когда вопрос был почти решен и предстояло действовать.

— Со взводом будешь сопровождать товарища Оранова, — сказал Казаков.

Не знал еще я, куда сопровождать и зачем, но ответил коротко:

— Готов.

Позже, шагая за командиром батареи — Оранов был командиром батареи Первого революционного отряда, — я дивился приказу: на станции тысяча человек, а мы едем на встречу с одним взводом. Понимал, конечно, что бойцов больше нет, все в городе бьются с беляками, но все же — тридцать человек против тысячи! Однако полагал, что коль скоро возглавляет операцию Оранов, возможно придадут группе орудия. Ошибся. Подали состав из десяти вагонов и восьми платформ и погрузили лишь мой взвод. Возглавляли эту боевую операцию три человека — Оранов, Глухов и я.

В служебном вагоне, где мы трое устроились в качестве штаба, дело прояснилось для меня. Прояснилось, но не стало проще и, тем более, легче.

Рано утром, оказывается, с Кауфманской по прямому проводу позвонили на станцию Ташкент и вызвали комиссара мастерских Агапова. Упоминать фамилию этого предателя не хочется. Противно! Ночью еще арестовал его Реввоенсовет. Разоблачил себя Агапов. Когда осиповские лазутчики подошли к мастерским, то потребовали Агапова. Принесли своему сообщнику приказ от Осипова — открыть ворота, впустить в рабочую крепость мятежников. Случись такое,