Эхо войны. - Ольга Шумилова

Мальчишеская рука мелькнула слишком быстро, голова Зимы мотнулась в сторону, и только потом по берегу прокатился звук пощечины, подхваченный болотным эхом. Стало тихо, будто мне снова отказали уши.

Тишина застыла, как солдат с поднятой для шага ногой, помедлила и рассыпалась в прах.

Коэни ойкнул, отдернул руку и прижал ее к груди. В его глазах стояли слезы.

— Коэни…

Мальчик резко вскочил и бросился в высокие заросли болотного сухостоя. Зима, багровея на глазах, рванулся было следом, пока я не ухватила его за шкирку и не швырнула обратно.

Если для претворения в жизнь основных положений мировой гармонии мне понадобится заняться рукоприкладством в отношении отдельно взятого малолетнего засранца, я им определенно займусь, и плевать на нейтралитет!

— Ну вот что, — процедила я, усилием воли затыкая желание до крови отбить руку о хорошенькое личико, — Либо вы сейчас идете в том же направлении и просите прощения так, что вас простят на самом деле, либо вы получите то, на что давно нарываетесь — полную свободу от нас всех, гарпун, моток веревки и компас. Не думайте, будто я пожалею вас — я офицер Корпуса, если вы до сих пор этого не знали, и лишь потом ватар, а Корпусу начхать даже на трогательные голубые глазки пятилетнего ребенка, не говоря уже о вас. И если вы полагаете, что я не отличу искреннее прощение от отговорки, то окажетесь за бортом еще раньше. Да, и при составлении текста учтите, что именно это, как вы выражаетесь, «вшивое животное», вытащило вас из воды. Все. Пошел вон.

Зима привычно фыркнул, передернув плечами, но, видимо, разглядев в моих глазах нечто новое, поддержанное окружающими, медленно поднялся, хлюпая насквозь мокрыми ботинками. Огляделся, и, не найдя поддержки, сунул руки в карманы, с независимым видом пошаркав к зарослям.

— Орие, — прошептал мне на ухо Ремо. — С него же надо немедленно снять эти мокрые тряпки. Иначе он сейчас такой букет схватит…

— Я знаю.

Да. Я глубоко, глубоко пристрастна. И мне почему–то ничего не хочется менять.

Интересно, он замечает, что к нему одному я обращаюсь на «вы»? Замечает, что его не любит половина форта — та половина, что его знает? Чем лечится подлость, низость, жестокость, раздутое самолюбие, злость на все живое? Мотком веревки, гарпуном и компасом, и вовсе не факт, что это поможет.

Спустя четверть часа Ремо не выдержал и отнес сухую одежду все в те же заросли сухостоя, отчаявшись дождаться оттуда хоть кого–нибудь. На мой вопрос о наличии трупов он только неопределенно пожал плечами.

Пальцы нашарили в кармане сухие тонкие палочки тифы. Я вытащила одну, подожгла и смотрела, как она горит. Потом еще одна. Еще. И еще…

В том, как Ремо не смотрел на меня, мне чудилось осуждение. Прочих, очевидно, Зима достал еще больше, чем меня — с той лишь разницей, что уж они–то не обязаны ограничивать собственные чувства чем–либо, кроме собственных же предпочтений и моральных принципов.

Я тоже… пошла на принцип. Не проверила, не вмешалась. Даже не поднялась, просидев больше часа на жестких носилках, и жгла палочки. Одну за одной.

От иферена мир начал крениться из стороны в сторону, но в сознании наступила резкая, болезненная ясность. И, когда из зарослей наконец появился Коэни, чуть ли не таща за руку источник наших бед, я не поднялась не совсем из все того же принципа.

— Фарра… — тихо проговорил мальчик. — Я… мы… Поговорили…

— И каков результат ваших переговоров?

Коэни поднял на меня неожиданно твердый взгляд:

— Это больше не повторится.

Зима хмыкнул — бледной тенью своего обычного презрительного хмыканья, демонстративно глядя в сторону. Мир снова качнулся, и болезненно–острое сознание чуть сместило точку зрения.

Он боится меня. Осознание было быстрым, ясным, и не требовало дополнительного анализа. Как и то, почему младший мальчик держит старшего за руку, и тот не вырывает ее, хотя и не уверен, что я этого не вижу.

В тот момент многое казалось кристально ясным, и не требующим дополнительного анализа. Да оно и было таким. Другой вопрос…

— Извините.

В морозном воздухе эта фраза прозвучала, как ломкий осколок тонкого ледка, упавший на землю. Так же внезапно и неожиданно высоко.

— Что?… — я с легким недоумением подняла глаза на источник звука.

— Я прошу у вас прощения. За… мое не совсем корректное поведение в последнее…

— В последний год, — вздохнула я, в основном напоказ. — Только, насколько я помню, прощения вы были обязаны просить вовсе не у меня. Если вас простили, а, насколько я вижу, так и есть, не насилуйте свою натуру. Я свое слово не нарушаю, как бы к вам не относилась.

Он едва заметно вздрогнул, щеки налились восковой бледностью. Я видела, как сжимаются пальцы мага на его запястье, и четко понимала, кто из них будет главным — сейчас и навсегда. С той ужасающей и прекрасной ясностью иференового отравления я знала, что происходит, и видела будущее — то будущее, которое предопределено нашим сознанием и поступками.

— Значит, вы не принимаете моих извинений?…

Я прервала затянувшуюся паузу:

— Если по возвращении в форт, в безопасном месте, у вас не пропадет желание, вернемся к этой теме. Пока же…У вас есть время обдумать свою позицию. Время не стоит на месте, а мы на нем засиделись, — я повысила голос и обернулась: — Никому не кажется, что пора двигаться?…

Через несколько минут поднялась упорядоченная суета, предшествующая снятию с места.

Мы шли на восток, через топи и заиленные реки — но для нас это был юг, радостный и теплый. Вода замерзала только по ночам, по утрам же под ногами чавкала густая каша изо льда и грязи.

Скоро, скоро, скоро… Эти слова эхом отдавались в головах, пропечатывались на лицах, вызывая выражение жадное и мечтательное.

Я размеренно шагала в арьергарде колонны и думала о том, что нам навряд ли будут рады — прошло слишком много времени, Торрили наверняка уже осваивает каторжные нары. Мы опоздали, это верно. Столько всего, и все зря.

Зря, зря, зря… В моей голове отдавались только эти слова, вызывая хроническую усталость.

Впрочем, идет война. Скоро очень многое для нас станет неважным, если я правильно поняла Жизнь. Даже состояние, которое находится у меня под курткой.

К середине недели все стало очень просто и легко: мы дошли до точки «X», опоздав на три дня. Тайл достал из рюкзака замотанный в десяток слоев упаковочного пластика аварийный маяк, аккуратно распаковал, стараясь даже не дышать в его сторону, включил, придирчиво пройдясь кончиками пальцев по корпусу, и, наконец, выпустил сигнал бедствия на общей частоте.

Маяк закрепили на носилках, как наиболее защищенном от промокания месте, и стали ждать. Он испускал заданный сигнал с интервалом в три минуты.