Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

— Именно! — поддержал Аргунов. — А главное — мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, облегчить ее участь не в силах наших. — И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: — Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?

— Слышал, но точно сути не дознался, — ответил другу Федот. — Кажется, запрещено о ней и говорить даже. И еще слушал в Гостином дворе, в суконном ряду, где раньше была книжная лавка, будто и книготорговца того в крепость запрятали и еще одного ученого мужа — Челищева, приходившегося другом Радищеву, тоже заточили. Вот тут и потолкуй, когда даже разговаривать о книге Радищева под страхом судебным запрещено!.. А хотелось бы знать, что трактует Радищев, какие всхожие семена содержит в себе запретный плод? Если тебе известно содержание книги, завидую!.. Рассказывай, друг, иначе из дому не выпущу!

Но Аргунова не надо было слишком упрашивать.

— Да, что верно, то верно: о Радищеве и его книге говорить запрещено всем и каждому. Книга «Путешествие» вызвала великий гнев царицы. И хоть Радищев в Сибири, но книга, и в малом числе экземпляров сохранившаяся, дойдет до потомства, а там, глядишь, и размножится. Да, Федот, я читал ее со вниманием неоднократно и еще более люто возненавидел причины, порождающие зло и несправедливость! — Рассказав содержание книги Радищева, Аргунов добавил: — А как он хорошо, с большой, горячей любовью пишет о Ломоносове!..

— Иван Петрович, ради любопытства, ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове.

— Зная тебя, обещаю!

— Ни тебя, ни себя не подведу, — заверил Шубин. — Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…

— О Ломоносове слово Радищева я тебе потом скопирую со списка. Принесу. А ты будь осторожен. За разговоры о нем не посчитаются и с надворным советником и с талантом твоим. Мерзость, кругом мерзость в верхах, — промолвил Аргунов со злостью. — Такого человека в Сибирь, за что?.. — И сам себе ответил с грустью, качая головой: — За правое слово, за борьбу против насилия. Вот тут и попробуй жить правдой. Живо на руки и на ноги железные браслеты наденут. А начал Александр Николаевич свое «Путешествие» словами: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Намек прямой и зело прозрачный. Из сего эпиграфа, не читая книгу, уже понять можно, о чем речь пойдет. Как, по-твоему, Федот Иванович, что бы те слова значили?

Шубин, поразмыслив, ответил другу:

— Чудище противное и страшное — это не что иное, как царствующий дом; облое — сие так понять можно — обожравшееся, ожиревшее на харчах и крови народной; огромное — еще бы не огромное? От Польши до Камчатки и от Архангельска до Херсонеса самодержавие властвует над безвластным… Озорно? — да, в озорстве приспешникам двора ее величества отказа нет. Многое озорное, отвращение вызывающее, происходит у нас на глазах. Стозевно и лаяй — тут уж потребно воображение художника, дабы представить себе всю фантастическую образину чудища этого, лающего в сто глоток!..

Аргунов одобрительно улыбнулся толкованию Шубина и сказал:

— Радищев ратует за уничтожение этого чудища, он за то, чтобы не было на Руси ни богатых, ни бедных, а были бы все равноправны. Жаль, Федот Иванович, не дожить нам с тобой до народовластия!

— Можно в это верить, — согласился Шубин, — ибо дело Радищева не заглохнет, даст входы и плод. И огнем не поглотить написанной им правды. Рано ли, поздно ли, а перемены в жизни произойдут…

Аргунов снова заговорил о Радищеве и его книге, видимо так сильно было впечатление от прочитанного.

— Немного экземпляров разошлось, но и того достаточно. Книгу переписывают, ее хранят как зеницу ока, о ней говорят втихомолку, как мы с тобой, но говорят!.. Люди так мыслящие, как Радищев, есть. Но они скрывают себя от гнева и кары. И как не бояться этой немки, забравшей в свои руки бразды правления целой огромной державы!.. Кое-кто распространяет в виде подметных писем через друзей-приятелей стихи про государыню. Ох и злые, и правдивые вирши!.. Их только в памяти и хранить можно. — И Аргунов не заставил упрашивать Шубина, склонившись к нему, тихонько, но выразительно, наизусть прочел:

..Ересь всюду распростерла,Будто бог ее послал, —Чтоб тому главу сотерла,Кто против ее восстал.Люди, слепо чтя уставы,Ложь приняли за законИ, опившись сей отравы,Червь им кажется — дракон.Разум, воля и свободаСтонут в узах, вопия:Долго ль чтить нам сумасброда,Кровь сосуща, как змия?..

— Вот здорово! Вот славно! — воскликнул Шубин. — Да кто же такой храбрец выискался?

— Что называется, «писал поэт — имя ему нет, месяц и число снегом занесло». Ловко, Федот Иваныч?!

— Еще бы. Ну и ну, что на свете происходит. На что ум человеческий способен. Смело, черт побери, смело, Иван Петрович, продолжай.

— Да я всей-то вирши не упомнил. Есть там дальше еще такие слова:

Правды солнце озарилоНыне нашу слепоту,Лжи завесу нам открыло,Видим ясно пустоту…

Это как раз намекает о книге Радищева, открывшей людям завесу лжи. А дальше призыв к борьбе, чтобы зло свергнуть и дать восторжествовать правде на нашей земле:

Иго, бремя и оковыРабства тщитесь вы сложить,Будьте вольны и готовыК благу общему служить…

— Боже мой! — удивился Шубин. — И где это ты, Иван Петрович, раскапываешь такие штуки?

— Не удивляйся, дружище, — ответил Аргунов, — не от простолюдинов узнал такое. Живя на Миллионной улице в доме Шереметева и выполняя обязанности свои, я вошел в доверие графа и его близких. Они меня не стесняются. Бывает, соберутся, пируют далеко за полночь, а там, глядишь, кто-либо вытащит из кармана грамоту, прочтет, а затем на свечку, сожжет, и пепел за окно!.. Господа баре, а все же побаиваются — и виршей опасных побаиваются, и наказания за чтение их. А любопытством и они страдают…

Наговорившись вдосталь, они расстались до следующей встречи.

Шубин и Аргунов были действительно друзьями. Их сближало искусство и мужицкое прошлое обоих. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:

— Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.

Оба они чувствовали себя на положении обязанных работать по указу и по прихоти царицы и ее приближенных.

Но Шубин пользовался особым положением. Выходец из «черносошных» государственных крестьян, он не был крепостным, не принадлежал ни в какую пору барину и, став знатным скульптором, был приписан к «собственной конторе ее величества» как верноподданный раб и слуга, подчас более или менее щедро награждаемый за свои неутомимые труды над портретными бюстами знатных особ.

В то время как Иван Петрович Аргунов, будучи прославленным живописцем, а также его два даровитых брата — Федор — архитектор и Алексей — каменотес, набивший руку на выделке урн и прочих украшений для садов и парков, оставались всю жизнь крепостными графа Шереметева. Выгодно было графу иметь даровых мастеров и художников: иностранные живописцы брали за писание портретов тысячи рублей, а крепостной художник Иван Петрович Аргунов получал от графа на питание и одежду всего лишь сорок рублей в год!.. Так до самой своей смерти и оставались Аргуновы крепостными. Жадны и жестоки были Шереметевы, лишь один из них, умирая, «ради спасения души» отпустил на волю двадцать человек крепостных из ста двадцати трех тысяч имевшихся у него душ!..

Бывало, в мастерской скульптора, вдвоем, с глазу на глаз, Аргунов, подшучивая над Шубиным, горько усмехаясь, говорил:

— Вот мне надобно дочь замуж выдать, гусар один подвернулся. Слюбились. А выдать дочь не имею права: должен графу слезницу писать. Помоги составить, да так, чтобы проняло его барскую сердцевину… Завидую тебе, Федот, женился ты удачно на самой Кокорихе. Шутка ли такая порода!.. Да что там говорить, уже сам ты девку купил в прислуги. Чего доброго, мелкопоместным собственником станешь, медалями грудь завешаешь. Не подойти!..

— Перестань насмехаться! — перебивал его Шубин, занимаясь своим делом. — Девке Евгенье мы с Верой согласны волю дать, да она сама не хочет, говорит — «мне не воля нужна, а хорошие хозяева…» Пусть живет как родственница.

— Вот не помню, кем и где сказано, — заметил Аргунов, — что раб, довольный закрепощением, вдвойне несчастен, ибо не только тело, но и разум его закрепощен есть… Сколько ты заплатил за девку? Где ее взял?..

— Двести пятьдесят. На Сенной площади.

— Дорого. У Синего моста бывают дешевле. Онамедни я видел, как один пропившийся офицер-барчук продал деваху за полсотни. Правда, та не такая красавица; твоя Евгения — маков цвет! Знаешь что: купи ей хороший кокошник да бусы из онежского жемчуга, я с твоей этой девки портрет напишу.