Замок - Франц Кафка

Фрида положила голову на плечо К.; обнявшись, они молча ходили взад-вперед.

— Если бы мы, — медленно, спокойно, почти умиротворенно сказала Фрида (так, словно знала, что ей отпущено совсем немного времени отдыхать на плече К., но этим временем она собиралась насладиться до конца), — если бы мы сразу, в ту же ночь, уехали, мы сейчас могли бы быть где-нибудь в безопасности, всегда вместе, твоя рука — всегда рядом, за нее можно ухватиться; мне так нужно, чтобы ты был рядом; с тех пор, как я узнала тебя, я так одинока, когда тебя нет рядом; поверь, единственное, о чем я мечтаю, — это чтобы ты был рядом, больше ни о чем.

В этот момент в боковом ответвлении коридора кто-то вскрикнул; это был Иеремия, он стоял там на нижней ступеньке, на нем была только рубашка, но он накинул на себя платок Фриды. Что за вид у него был: волосы всклочены, жидкая борода словно вымокла под дождем, в выпученных глазах мука, мольба и упрек, смуглые щеки покраснели, но так, словно были сделаны из фарша, голые ноги дрожали от холода, и вместе с ними дрожала длинная бахрома платка; он выглядел как убежавший из лечебницы больной, при виде которого можно думать только о том, как уложить его обратно в постель, — и ни о чем больше. Так восприняла это и Фрида, она выскользнула из-под руки К. и мгновенно оказалась внизу, около помощника. Ее близость, заботливость, с которой она поплотнее укутала его в платок, и поспешность, с которой хотела сразу же увести обратно в комнату, казалось, уже сделали его немного сильнее; он как будто только теперь узнал К.

— A-а, господин землемер, — сказал он, успокоительно поглаживая по щеке Фриду, которая больше не хотела допускать никаких разговоров. — Простите, что помешал. Но мне очень нездоровится, это все-таки извиняет. Мне кажется, у меня жар, мне надо выпить чаю и пропотеть. Проклятая решетка в школьном саду, я ее, наверное, еще попомню; и сейчас еще бегал тут, уже простуженный, среди ночи. Вот так, не замечая, жертвуешь своим здоровьем ради вещей, которые поистине этого не стоят. Но вы, господин землемер, не должны допустить, чтобы я вам помешал; пойдемте к нам в комнату, навестите больного, заодно и скажете Фриде то, что еще осталось сказать. Когда двое, которые привыкли друг к другу, расходятся, им, естественно, в последний момент так много надо друг другу сказать, что третьему, в особенности если он лежит в кровати и ждет обещанного чая, невозможно это понять. Но пойдемте же, я буду лежать совсем тихо.

— Хватит, хватит, — сказала Фрида и потащила его за руку. — У него жар, он сам не знает, что говорит. А ты, К., не ходи с нами, я прошу тебя. Это моя с Иеремией комната, или скорее даже только моя, и я запрещаю тебе идти с нами. Ты преследуешь меня, ах, К., зачем ты преследуешь меня. Никогда, никогда я не вернусь к тебе, я вся дрожу, лишь только подумаю о такой возможности. Иди же к своим девкам, мне рассказывали, как они сидят в одних рубашках по обе стороны от тебя на скамейке у печи и, когда кто-нибудь за тобой приходит, они на него набрасываются. Там ты, наверное, дома, раз тебя так сильно туда тянет. А я тебе всегда мешала — без особого успеха, но все-таки мешала; теперь это в прошлом, ты свободен. Завидная жизнь тебя ожидает; из-за одной тебе, может быть, придется немного побороться со слугами, но что касается второй, то ни на небе, ни на земле не найдется никого, кто пожалел бы отдать ее тебе. Союз заранее благословлен. Не надо ничего говорить, конечно, ты способен опровергнуть все на свете, но в результате оказывается, что вообще ничего не опровергнуто. Подумай только, Иеремия, он все опроверг!

Они посмотрели друг на друга, понимающе покачали головами и усмехнулись.

— Но, — продолжала Фрида, — даже если бы он все опроверг, чего бы он этим достиг, какое мне до этого дело? Что бы у него там с ними ни происходило — это целиком их и его дело, а не мое. Мое дело ухаживать за тобой до тех пор, пока ты снова не будешь здоров, как когда-то, когда этот К. еще не начал тебя мучить из-за меня.

— Так вы правда не пойдете с нами, господин землемер? — спросил Иеремия, но тут Фрида уже окончательно его утащила, даже не обернувшись больше к К.

Внизу видна была низенькая дверь, еще ниже, чем двери в коридоре (не только Иеремии, но и Фриде пришлось, входя, нагнуться); внутри, кажется, было светло и тепло, некоторое время там еще слышалось перешептывание: должно быть, любовные уговоры, чтобы заставить Иеремию лечь в постель, потом дверь закрылась.

Только теперь К. заметил, как тихо стало в коридоре, — не только здесь, в этой его части, где они ходили с Фридой и которая, по-видимому, относилась к хозяйственным помещениям, но и во всем этом длинном коридоре с такими недавно оживленными комнатами. Значит, господа наконец все-таки заснули. К. тоже очень устал; возможно, из-за этой усталости он не защищался от Иеремии так, как надо было. Возможно, было бы умнее последовать примеру Иеремии, который явно преувеличивал свою простуду (он был жалок не от простуды, он таким уродился, и этого не выгнал бы самый целебный чай), — целиком последовать примеру Иеремии, выставить точно так же напоказ свою действительно большую усталость, сесть прямо тут в коридоре на пол — что было бы уже само по себе большим облегчением — и немного подремать, и тогда, может быть, о нем бы немного и позаботились. Только не прошло бы это так удачно, как у Иеремии, который в такой борьбе за сострадание наверняка и, очевидно, по праву победил бы — да, видимо, и во всяком другом состязании. К. так устал, что раздумывал, не попытаться ли ему зайти в одну из этих комнат — ведь многие наверняка пустовали — и выспаться на какой-нибудь роскошной кровати. Это, как он считал, могло бы многое ему компенсировать. И что выпить на сон грядущий у него уже есть. На подносе, который Фрида оставила на полу, был маленький графинчик с ромом. Не убоявшись трудностей обратного пути, К. опустошил его.

Теперь он, по крайней мере, почувствовал себя достаточно крепким, чтобы предстать перед Эрлангером. Он поискал дверь комнаты Эрлангера, но так как ни слуги, ни Герштеккера уже не было видно, а все двери были одинаковые, найти ее он не мог. Но он полагал, что помнит, в каком примерно месте коридора была эта дверь, и решил открыть одну, которая, по его мнению, скорей всего, и была искомой. Такая попытка не могла быть слишком опасной: если это комната Эрлангера, тот, надо думать, примет его, если это комната кого-то другого, то ведь можно просто извиниться и уйти, а если обитатель спит, что наиболее вероятно, то визит К. вообще останется незамеченным; плохо могло выйти только в том случае, если бы комната оказалась пустой, потому что тогда К. вряд ли смог бы устоять перед искушением улечься в кровать и спать до бесконечности. Он еще раз посмотрел вправо и влево, не идет ли все-таки по коридору кто-нибудь, кто мог бы дать ему справку и избавить от ненужного риска, но длинный коридор был тих и пуст. Тогда К. послушал у двери — и тут никого. Он постучался так тихо, что спящего это не могло разбудить, и, когда в ответ ничего не последовало, максимально осторожно открыл дверь. Но тут его встретил слабый вскрик.

Это была маленькая комната, которую больше чем наполовину занимала широкая кровать; на ночном столике горела электрическая лампа, рядом с ней стояла дорожная сумка. В кровати кто-то, совершенно скрытый под одеялом, беспокойно пошевелился и прошептал в щель между одеялом и простыней:

— Кто это?

Теперь К. уже не мог просто так уйти; недовольно смотрел он на роскошную, но, к сожалению, непустую кровать, потом вспомнил про вопрос и назвал свое имя. Оно, кажется, произвело хорошее впечатление; человек в кровати немного стянул одеяло с лица, однако — опасливо, готовый сразу же снова накрыться с головой, если бы снаружи что-нибудь оказалось не так. Но затем он решительно откинул одеяло и сел. Определенно, это был не Эрлангер. Это был маленький, хорошо выглядевший господин, лицо которого с детски круглыми щеками и по-детски веселыми глазами было в какой-то мере противоречиво из-за того, что высокий лоб, острый нос, тонкие, не желавшие смыкаться губы, почти сглаженный подбородок — были совсем не детские, а выдавали надменную работу мысли. По-видимому, именно довольство всем этим, довольство самим собой сберегло ему немалый остаток здоровой детскости.

— Вы знаете Фридриха? — спросил он.

К. ответил отрицательно.

— А он вас знает, — сообщил господин, усмехаясь.

К. кивнул: в людях, которые его знали, недостатка не было, это даже было одним из главных препятствий на его пути.

— Я его секретарь, — представился господин, — мое имя Бюргель.

— Извините, — сказал К. и взялся за ручку двери, — я, к сожалению, спутал вашу дверь с другой. Я ведь вызван к секретарю Эрлангеру.

— Какая жалость, — огорчился Бюргель. — Не то, что вы вызваны куда-то еще, а то, что вы спутали двери. Я ведь, если уж меня разбудили, совершенно точно больше не засну. Ну это, однако, не должно так уж сильно вас опечалить, это мое личное несчастье. И потом, почему здесь не запираются двери, верно? На это, правда, есть своя причина: по одному старому постановлению двери секретарей всегда должны быть открыты. Но столь буквально это тоже, конечно, не следовало бы понимать.