Путь-дорога фронтовая - Сергей Вашенцев

— Ты, Катюшенька, закройся скорей одеялом и сядь на диван, — прошелестел едва слышно старик. — Когда человек сидит, уходит меньше энергии. Мало у нас с тобой осталось энергии, внучка!

Девушка продолжала стоять.

— Во время вчерашней бомбежки, — сказала она, — знаешь, где разбомбили? На Невском, рядом с писчебумажным магазином. И сейчас еще дымится. Там работают пожарники. А потом на Васильевском два дома.

— Варвары! — прошептал старик. — Гунны!

— Марья Петровна из третьей квартиры умерла, — продолжала девушка сообщать новости. — Дворник умер… Дедушка, давай мы с тобой помечтаем, чего бы нам хотелось поесть. Первым делом, знаешь, что бы я хотела, дедушка? Щей горячих, понимаешь, и хлеба сколько хочу, ну там полкило или граммов шестьсот, я бы весь сразу слопала. А на второе? Чего бы ты хотел на второе, дедушка?

— На второе я хотел бы проклятого фашиста слопать, — сказал старик.

— Нет, дедушка, ты по-серьезному. Я бы предложила тебе картошку вразварку. Пушистую такую. Знаешь, как она вкусно пахнет!

— Забыл! — вдруг засмеялся старик беззвучным смехом. — Забыл, внучка! А ты полагаешь, что в мире еще существует горячая картошка? Вряд ли! Вряд ли! Ты полагаешь, что существует огонь, тепло, свет? Ха! Ха! Ха! А не хочешь ли погрызть мороженой картошечки?

— Нет, дедушка, мы такие кушанья отбросим. Будем есть только настоящие. Ну, например, сыру по ломтику не хочешь?

— Сыру съел бы. Отрежь там ломтика два поувесистей!

— Сейчас. Вообрази, дедушка, что мы действительно едим сыр. Как это вкусно. Умереть!

— Фантазерка ты, внучка! Ой, какая ты фантазерка! А в сущности говоря, никому мы с тобой не нужны!

— Как так не нужны! Я вот скоро кончу военное обучение и на фронт пойду.

— Иди, внучка, иди! В добрый час. А мне некуда идти. Школа моя закрыта. Сорок лет преподавал я в ней. Сорок лет! Как ты думаешь, легко мне забыть их? Вот сижу и вспоминаю день за днем. Все новые и новые всплывают лица, сколько их, где они? С каждым что-то связано. Сегодня, например, припомнил случай. Ты помнишь старшеклассников? Наверно, помнишь, они как-то приходили, донесли мне до дому книги. Блохин, Сенцов, Сердюк и Грибовский. Милые были ребята, дружные, отзывчивые. Комсомольцы. Помню, один раз они меня растрогали до слез. Плакал я в душе от радости, от гордости, что такая великолепная молодежь у нас, а виду им не показал. Нельзя учителю показывать своих слабостей. Таков закон воспитания. А произошло нижеследующее. Поступили в старший класс два новых ученика. Пришел я, по обыкновению, на урок и начал… Ты плачешь, внучка? Что с тобой? Внучка…

Девушка упала на диван головой на подушку и громко всхлипывала.

Старик попытался подняться, привстал, но сейчас же почти упал на стул.

— Ослаб. Ослаб совсем. Развалиной стал. Внученька! Родная, скажи мне, что с тобой? Катюша…

— Я больше не могу. Не могу, — рыдала девушка. — Я хочу есть. Есть! Хоть что-нибудь, хоть крошку хлеба.

— Спокойней, внученька, спокойней! Голод как зубная боль. О нем не надо думать. Фашисты хотят взять нас измором, а мы не поддадимся. Советский человек не должен поддаваться слабости. Не поддадимся… Не трать зря энергию на слезы. Сядь и сиди. Забудь про голод. Постарайся забыть…

— Не могу, дедушка, миленький, не могу.

— Забудь, усни! Или лежи и думай о чем-нибудь хорошем. Знаешь, была такая девушка — Дурова, кавалерист-девица. Хочешь, я расскажу тебе о ней…

Но Катя вдруг вскочила с дивана и испуганно уставилась на старика.

— Стучат, дедушка! — воскликнула она. — Неужели мы прозевали воздушную тревогу? А я должна быть на своем посту. Слышишь, как стучат?

Стены сотрясались от сильнейшего грохота. Кто-то тяжело ударял по входной двери.

— Стучат! — безразлично проговорил старик. — Может быть, не к нам.

— К нам! Пойду узнаю.

Девушка быстро вышла из комнаты. Старичок сидел, слегка повернув голову к двери. В глазах его застыл вопрос. Шли томительные секунды, потом донесся какой-то разговор за дверью, шум шагов. Дверь распахнулась, и на пороге появились четыре рослых летчика в кожаных пальто.

— Анисим Иваныч! — крикнули они почти хором. — Здравствуйте, Анисим Иваныч. Не узнаете?

В глазах старика блеснуло удивление.

— Что же такое? Я что-то не пойму, — бормотал он, вглядываясь в лица летчиков. — Никак, это Блохин? А это Грибовский, смотрите-ка — все четверо… Сердюк! Сенцов! Только что говорил о вас с Катюшей. А вы тут как тут! Просто невероятно. Ну, здравствуйте, друзья!

Летчики пожимали ему руки, осматривали убогую комнату, качали головами.

— Что-то вы плохо живете, Анисим Иваныч!

— Плохо, друзья, плохо. Даже угостить вас печем. Просто нечем. А вы вон какие молодцы, небось проголодались?

— Что вы, Анисим Иваныч! Наоборот, мы думали, может быть, вам что-нибудь нужно. Мы прямо из Москвы, были там по одному делу. А сейчас сюда. Вот мы и решили кое-что прихватить для вас. В Ленинграде теперь блокада, не очень-то с продовольствием. Ну, мы и подумали…

За плечами у них оказались вещевые мешки, летчики сбросили их на пол и сказали опять почти хором:

— Куда прикажете выложить?

Растерявшийся Анисим Иванович и Катя стояли, не зная, что сказать. Летчики развязали мешки и стали выкладывать содержимое на стол.

Они вынули несколько кругов колбасы, головку сыру, куски сала. Затем появились консервы, сахар, кофе, четыре буханки хлеба…

— Позвольте, позвольте, куда же это, зачем же это? — бормотал Анисим Иванович. — Полноте, полноте вам! Да что вы делаете?..

Но сумки продолжали опустошаться, пока в них ничего не осталось.

На столе лежало несметное богатство.

— Дедушка! — воскликнула Катя. — Дедушка, они просто сумасшедшие. Куда они столько приволокли, дедушка!

Но Анисим Иванович не слышал ее. Он отвернулся и плакал. Плакал, впервые не стесняясь, перед своими бывшими учениками.

А летчики, сказав, что они сейчас вернутся, быстро куда-то ушли. Через полчаса они появились снова. Они были нагружены старыми досками, печуркой, трубами, Блохин достал даже где-то топор.

Они быстро вывели трубу в форточку, раскололи доски и затопили печурку.

Комната стала нагреваться, на печурке кипел кофе.

Потом все сидели за столом, пили кофе, закусывали, вспоминали. Анисим Иванович расспрашивал их. Летчики рассказывали, что с ними было после окончания школы, как они вчетвером поступили в авиационное училище, откуда все вместе были направлены в одну часть. С тех пор не разлучались. Им везло. Ни один не ранен. Правда, у Сенцова была царапина. Пустяки. Грибовского слегка помяло при вынужденной посадке. Пустяки. Побыли на южном фронте, оттуда их перебросили сюда, в Ленинград. Рассказывая, они сидели перед Анисимом Ивановичем в почтительных позах, как будто все еще были его учениками, а он — их старым учителем.

И в разговоре они часто возвращались к школе, она была их дорогим воспоминанием.

Блохин сказал:

— Вы знаете, Анисим Иваныч, когда на фронте бывало иной раз трудновато, вспоминали мы вас. Хорошие вы нам слова говорили, Анисим Иваныч. Мы не забыли их.

— Все время вспоминали, — хором подтвердили остальные.

От печурки в комнате стало тепло. Анисим Иванович снял шапку, потом пальто.

— А вы что сидите в шубах? А еще молодежь! — засмеялся он. — Мерзнуть нельзя! Это нам, старикам, разрешается. Снимайте шубы.

Летчики как-то странно переглядывались, словно стеснялись, и медлили раздеваться.

— Разоблачайтесь! Разоблачайтесь! — прикрикнул на них Анисим Иванович. — Полноте вам. Будьте как дома.

Они стали медленно снимать меховые кожаные пальто. И когда они их сняли, старик изумился: на груди Сенцова сияла Золотая Звезда, у товарищей его были новенькие, только, должно быть, полученные ордена Красного Знамени.

Анисим Иванович продолжает и сейчас преподавать в одной из ленинградских школ. Он все такой же, со старыми привычками, со своими манерами, и так же ведет свой урок: спросив учеников, захлопнет журнал, поднимется из-за стола, неровными шажками обойдет несколько раз класс, потом остановится, задумается на минутку — и в настороженной тишине зашелестят страницы прекрасных книг, зовущих к честности, к правде, к славе, к подвигу во имя Родины.

Только бывает теперь с ним иной раз — вдруг прервет он свою беседу на полуслове и начнет ищущим взором обводить лица учеников, и, когда взгляд дойдет до задних парт, улыбка блеснет на его суровом, озабоченном лице, как будто в рядах сидящих там он узнает милых его сердцу учеников-героев.

Это длится секунды две. Потом снова слышится его тихий шелестящий голос.

По-прежнему его уроки — самые любимые в школе. Иные школьники, бывает, шумливо ведут себя, пока он расхаживает по классу, прежде чем начать очередную беседу. Но все это происходит от избытка энергии, от жизнерадостности. Анисим Иванович понимает это. Брожение молодости! Он по привычке супит брови, бросает грозные взгляды на учеников. Но разве обманешь их! Они знают, что перед ними добрый человек, учитель, который любит их, простит их маленькие шалости, но не простит незнания, невежества, нечестности, неблагородства поступков.