На изломе - Олег Бажанов

Окончательно сблизил их один незабываемый полет на заставу высоко в горах. Душманы во что бы то ни стало решили уничтожить эту нашу опорную точку, закрывающую «духам» подступы к дороге, проходящей далеко внизу. Заняв соседние вершины, «духи» стали методично «выкуривать» наших солдат. Паре вертолетов под командованием Болышева была поставлена задача на эвакуацию маленького гарнизона. Застава постоянно находилась под прицельным огнем с соседних вершин, занятых противником, и подавить душманские огневые точки никак не удавалось. Первую пару вертолетов душманы уничтожили еще при подлете к цели. Вторая пара, сопровождаемая вертолетами «Ми-24», была уничтожена при заходе на посадку. Пара Болышева была уже третьей попыткой. Перед этим наша артиллерия отработала по вершинам, занятым противником, затем их «проутюжили» штурмовики «Су-25». Но все равно при подходе к цели в ведомый вертолет попала ракета, запущенная «духами» с одной из сопок. Иванов видел, как горящая машина врезается в склон горы. «Ребята, прощайте!» – в последнюю секунду успел крикнуть в эфир командир сбитого экипажа – однокашник Иванова по училищу. Пара вертолетов сопровождения накрыла неуправляемыми ракетами место пуска зенитной ракеты. Но с другой вершины по вертолетам били пулеметы. «Двадцатьчетверки» после первой атаки ушли в вираж и около двух минут не могли прикрывать обстреливаемый одинокий «Ми-8». В это время Болышев спокойно, не обращая внимания на пули и снаряды, завел свой вертолет на посадку к заставе. Площадка оказалась настолько мала, что едва уместила три колеса винтокрылой машины. Уже в паре метров впереди начинался край почти отвесного ущелья глубиной около тысячи метров. На той стороне, куда доставал глаз, простиралась долина из горных вершин. Справа и слева – вершины, занятые противником, откуда, несмотря на атаки «двадцатьчетверок», все еще велся прицельный огонь по неподвижно сидящему вертолету, представляющему замечательную мишень. «Ми-8», по расчетам, мог взять только четырнадцать человек. Каждый вертолетчик знает, что перегруз в горах – верная смерть. Лопасти несущего винта просто не смогут ухватить разряженный воздух, и машина провалится вниз при попытке взлета. Вертикальное падение чревато попаданием в режим «вихревого кольца», когда даже в плотном воздухе на малой высоте падение тяжелогруженой машины уже не остановить. А к одинокому вертолету как к последней надежде на спасение подтянулись двадцать два человека, будто вышедшие с того света: ободранные, худые, грязные, в порванной одежде, окровавленных бинтах. Все были ранены, причем некоторые – по нескольку раз. Солдаты смотрели на экипаж с уверенностью, что свои их здесь не бросят. Решение оставалось за Болышевым, и принять это решение обстановка требовала очень быстро. Похоже, что командир его в тот момент уже принял. Болышев посмотрел вначале на своего «правака», ожидая его согласия, затем на борттехника. Оба молча кивнули, поняв без слов, что решил их командир.

– Скажи, чтобы все лишнее, даже оружие, оставили на земле! – приказал Болышев борттехнику.

В этот момент в бронещиток его блистера ударила пуля, но Болышев не отреагировал.

– Быстрее все в вертолет! – прокричал он подошедшим сквозь шум работающих двигателей.

– Все лишнее – на землю! – приказал им из проема двери борттехник.

Через тридцать секунд за последним раненым захлопнулась дверь, и Болышев попытался оторвать колеса от земли. Солдаты сидели и лежали в грузовой кабине очень плотно, не оставив ни одного свободного местечка. Оружие и убитых товарищей они оставили на заставе. Винтокрылая машина с трудом оторвалась от грунта и поднялась на несколько сантиметров, затем, не слушаясь управления, тяжело осела обратно на площадку. Перегруз и разряженный на высоте воздух делали свое дело. Оставался только один шанс. Один из тысячи. Но другого не было. Болышев посмотрел в глаза Иванову.

– Давай, Коля! – сказал Иванов и крепче взялся за управление.

Теорию такого взлета не проходили даже в училище. Но опытные летчики при полете в горах просчитывали эту возможность. Сколько раз вертолетчики бурно обсуждали, спорили о степени риска такого «прыжка» в пропасть на больших горных высотах с перегрузом. И вот теперь обстановка не оставляла экипажу Болышева ничего другого. Один шанс из тысячи, но все-таки – шанс!

Болышев плавно потянул рычаг «шаг газа» вверх и толкнул ручку управления от себя. Винтокрылая машина, приподняв хвост, нехотя перевалила край ущелья и сорвалась в бездну. В первое мгновение Иванов испытал чувство, близкое к невесомости. Чувства страха не было. Страх остался там – на вершине. Падали секунд двадцать. В это время Иванов внимательно следил по приборам за вертикальной скоростью и оборотами несущего винта. При достижении путевой скорости в 180 км/ч Болышев, взяв ручку управления на себя, снизил вертикальную скорость падения. От набегающего потока стал набирать лишние и такие нужные обороты несущий винт. Теперь настал момент плавного увеличения мощности двигателей и перехода в горизонтальный полет. И вертолет как бы нехотя, но вышел из вертикального падения на малой высоте. Душманы не обстреливали падающую машину, а когда она вышла из падения, из-за большого удаления вести огонь уже не имело смысла.

До аэродрома добрались благополучно. Вечером всем экипажем напились до беспамятства. На следующий день Иванов заметил седую прядь в темной шевелюре своего командира.

Странно, но за тот полет экипаж Болышева начальство наградами не удостоило. Болышев еще сказал тогда, что в России ордена дают за любовь к начальству.

За нелегкий год Александр узнал Болышева как разностороннего человека, смелого летчика и умного начальника. Его командир любил стихи и женщин, но никогда не садился играть в карты, любил хороший коньяк и вино, но никогда не напивался, до отчаяния смелый в бою, Болышев с начальством умел быть дипломатом. И начальство любило Болышева. Прямо пропорционально этой любви шло и продвижение Болышева по службе. Иванов так и не смог научиться у своего командира дипломатии в отношениях с начальством. И поэтому дошел – до чего дошел. А полковник Болышев преуспел в этой науке и уже занимал в Москве в штабе кресло инспектора армейской авиации. Занимал заслуженно. У Иванова хранилась фотография своего бывшего командира, на которой Болышев запечатлен при полном параде. Только одних орденов Иванов насчитал семь. И штук пятнадцать медалей. Конечно, Иванову не стоит гневить судьбу, и ему как орденоносцу после Афганистана тоже предложили учебу в академии в Москве, но Иванов хотел летать, а не заниматься штабной работой.

По возвращении из Афганистана Иванов по приглашению своего бывшего командира заехал к нему в гости, где познакомился семьей. Жена – яркая женщина – работала в «Военторге» на руководящей должности. Сын учился в школе. Семья Болышевых Иванову понравилась. Его оставили ночевать, и ночью Иванов написал стихотворение, которое посвятил им:

Лишь горизонт окрасится зарею,Нас снова сердце в небо позовет,Мы землю оставляем под собою,В эфир услышав «Разрешаю взлет».

Пусть нам не двадцать или уж не тридцать,Но мы в душе все те же пацаны,Которым только в небо торопиться,Хоть на висках хватает седины.

Вы, наши милые и верные девчонки,Какие бы метели ни мели,Нас с неба ждете на краю «бетонки»,Как будто бы на краешке земли.

Как тяжело в сомнениях метаться:«Ну сколько можно снова улетать?».Как трудно ждать и страшно – не дождаться,Но лучше не дождаться, чем не ждать.

Через два года после Афгана они вновь встретились – уже в Дальневосточном полку, где капитан Иванов служил на должности командира экипажа и куда слушатель академии подполковник Болышев прибыл на стажировку. Встретились как родные братья. Болышев влетел в комнату Иванова в общежитии поздно вечером, прямо с самолета. Они обнялись под взглядами ничего не понимающих соседей по комнате и потом всю ночь проболтали, вспоминая Афганистан.

– Ты мужик! – говорил Иванову Болышев, показывая большой палец левой руки, потому что в правой держал стакан с водкой. – Зря ты, Саня, отказался от академии. Такие, как ты, очень нужны армии. Кто ее из дерьма поднимать будет? Я один не справлюсь. Тебе обязательно надо учиться в Москве. А дальше я тебе помогу. Ведь мы с тобой, Саня, – одна семья! – Болышев крепко обнимал Иванова, и они вспоминали полеты в афганских горах.

На аэродроме многих удивляло, что Иванов обращался к знаменитому подполковнику из Москвы просто «Коля», а Болышев называл Иванова «Саней». Но вскоре все привыкли, тем более когда узнали про их афганское прошлое.

Когда закончился срок стажировки Болышева, Иванов провожал его до самолета с чувством, что улетает близкий и родной человек. Иванов молчал, не находя подходящих слов. Расставания ему никогда не удавались. Болышев тогда сказал: