Ангел в эфире - Светлана Владимировна Успенская

Настя вздрогнула.

— Антон, но почему?.. Мы ведь только ужинали, и все… Ничего не было, деловой ужин — и только!

Девушка предательски зашмыгала носом. Теплая ладонь осторожно легла ей на плечо.

— Ладно, хватит хныкать, давай работать… — с де-ланой бравадой прозвучал ломкий от внутренней боли голос. — Сверху поступило указание: сделать из Плотниковой звезду первой величины… Значит, идея такая: специальный отбор новостей под твой сентиментальный имидж, чтобы зритель всегда слышал от тебя только самое мягкое, обнадеживающее, оптимистичное… Текст в соответствующей тональности я напишу… Не пройдет и полгода, как в тебя влюбится вся страна! — проговорил он с ненатуральной жизнерадостностью.

Настя вновь жалобно шмыгнула носом.

Все еще не глядя на девушку, Антон добавил со странной, необъяснимой грустью:

— Тебя полюбят, ангел мой… — Он застыл над бездной многозначительной недоговорки. Ведь он-то любил ее больше всех.

Последовавшие за этим два месяца стали самыми спокойными в жизни Насти. Теперь девушка ежедневно от-сматривала свои записи и, если ей что-либо не нравилось, сразу устраивала «разбор полетов». Мягкие кошачьи лапки обнаружили в своей подкладке хваткие стальные коготки — без них ей пришлось бы худо. Вмешательство новой звезды терпели, равно как терпели ее капризы и откровенные придирки, — ведь теперь на Настю «ставили».

Теперь, когда ее статус на канале повысился, она с полным правом могла сделать выговор осветителю, попенять режиссеру, что тот неправильно «дает» ей в «ухо», покапризничать с редакторами. Теперь, по общему мнению, она «тянула», умело скрывая от всевидящего телевизионного глаза свои недостатки (плохую реакцию в нештатной ситуации) и беззастенчиво выпячивая достоинства — умение задать тон репортажу, сердечностью скрасить трагическое известие, радостным голосом подчеркнуть приятную новость — но не явно, по-пионерски, как грешили этим остальные ведущие, а умело, на полутонах расставляя нужные акценты.

И только Протасова ей не нужно было контролировать — он сам, без понуканий работал на нее, прилежно и трудолюбиво, как покорный телевизионный ослик, везущий доверху нагруженную телегу новостей. У него что-то не ладилось в семье. В редакции болтали, что второй сын родился болезненным и у Антона на этой почве начались ссоры с женой, которая была недовольна тем, что муж допоздна задерживается на работе (как и раньше, впрочем). Хотя Настя и Протасов никогда не разговаривали о личной жизни, им с полувзгляда удавалось угадывать настроение друг друга.

Именно Антон первым увидел Настину тревогу, пробивавшуюся из-под напускной маски всегдашнего оптимизма.

— Ангел мой, — вздохнул он, с тревогой оглядывая ее лицо, — ты какая-то бледная… Мало гуляешь? Устала?

Наоборот, Настя гуляла много, но не так, как то подразумевал семейный Антон, — не по паркам и лесам, по природе и пейзажам, а по ресторанам, светским пати, тусовкам, гламурным мероприятиям — хоть и не так часто случались они в мертвом сезоне, в подкатившей к осени Москве. Плотникова давно уже стала излюбленным персонажем светской хроники, а это ко многому обязывало…

Изредка она посещала вечеринки вместе с Цыбали-ным — тот всегда был галантен и по-светски обходителен с ней. Против ожидания, они быстро нашли общий язык, и Насте порой казалось, что шеф за ней ненавязчиво ухаживает — если понимать под ухаживаниями лохматые букеты ало-алых, как песьи пасти, роз, два десятка живых бабочек в коробке на день рождения, на грянувшее не к месту и не ко времени тридцатипятилетие, приглашение на гольф-турнир в Нахабино, проведенные там совместные выходные, потом еще и еще раз, а потом снова и снова…

Как ни странно, вместе им было просто и легко. Настя как будто находилась под защитой мудрого, много понимающего, но мало говорящего отца, который — попроси она его об этом! — безоговорочно подставит ей плечо, руку, спасет, прикроет, защитит. Она давно уже не чувствовала себя так спокойно — разве что в детстве, под охранительной властью начальствующего Андрея Дмитриевича. А теперь, когда отец уже не мог помочь ей, она бессознательно искала мужского покровительства — особенно теперь, когда надо было защититься от той напасти, что против ее воли и желания, незаметно, подспудно, неотвратимо зрела в ней самой… И от этой досадной мелочи, размером не больше бобовинки, нельзя было убежать или спрятаться — как нельзя выпрыгнуть из набравшего высоту самолета, как невозможно выбраться из собственного, вдруг сподлившего тела, как нельзя скрыться от едких упреков своей совести…

На студии уже вовсю трещали о романе между медиа-магнатом и ведущей, приуготовляя развитие оного еще в то промежуточное время, когда между ними не было никаких личных отношений. Но слух, удобрив почву всеобщего злословия, вдруг проклюнулся первым зеленым листочком — и вскоре грозил вырасти в могучее древо, их общий культивированный плод… И он вырос.

На подламывающихся ногах Настя выбрела из старинного здания поликлиники, где за здоровьем студийных работников следили по страховому договору, оберегая от простудных чихов особо ценные кадры (а Плотникова теперь считалась особо ценной). Денек был серо-низкий, влажный, какой-то придушенный, грозя закончиться жидкими сумерками, серой моросью, зевотой…

Девушка опустилась на мокрую скамейку, нервной рукой сжимая телефон, — кажется, она собиралась звонить… Но кому? Маме? Папе? Пли Ему?

В мозгу путались обрывистые мысли, сумбурные фразы. Их хаотичные обрывки никак не могли улечься в стройный осмысленный ряд, из коего воспоследовало бы единственно верное решение.

«Это было в ту ночь… — думала Настя, глядя в землю остановившимся взглядом. — Но ведь я всего один раз забыла принять таблетку… Один раз… Так не бывает… Это ошибка!»

Но периодически накатывавшее головокружение, внезапные приступы слабости, постоянное поташнивание — признак будущей утренней рвоты — все свидетельствовало о том, что никакой ошибки не было. Анализ не врал, врач была права. И это было ужасно!

Как не вовремя это случилось… Именно тогда, когда только что стало воздвигаться здание прекрасного, безупречно построенного будущего, храм грядущей славы и алтарь всеобщего признания. И все это грозила обрушить та самая крошечная бобовинка внутри ее — безжалостная, неуговариваемая, безапелляционная… Она, эта досадная мелочь, не отвечала на увещевания и не поддавалась уговорам, она росла себе и росла, ей не было дела до таких эфемерных вещей, как карьера или происки конкурентов, ее не волновало, какой ценой достался Насте ее нынешний успех. Ей вообще не было дела до прошлого, ведь сама по себе она — будущее…

Но, несмотря на сумбур мыслей и хаос чувств, где-то глубоко внутри Насти звенела пронзительная, как луч света, радость, которую жалко, но необходимо было терять, которую жалко, но необходимо было уничтожить.

Потому что именно этого требовал заключенный ею контракт.

Представьте, одинокая ведущая рожает