Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

и ваш разум как бы спрятал это подальше и запер на замок, а теперь эти тайны и вызывают вашу болезнь. Вы должны оказаться с ними лицом к лицу. – Даже здесь, на озере, в лодке, он безжалостно ощупывает глазами мое лицо.

– Но если они заперты на замок, как я могу оказаться с ними лицом к лицу?

– Продолжайте записывать свои сны. Сон – это маленькая дверь в самые сокровенные тайники человеческой психики.

– Что вы думаете о моих мемуарах, доктор?

– Почему вы не согласились принять место преподавательницы танцев?

– Баббо нуждался во мне. Не как в собаке – проводнике для слепого, но чтобы служить ему источником вдохновения и предоставлять материал для книги. Мои танцы были для него откровением.

– Вы остались, чтобы продолжать быть его музой?

– Я никогда не употребляла этого выражения – «быть музой». Я знала, что матери это не нравится. Но все время, пока росла, я будто чувствовала на себе взгляд баббо. Он постоянно наблюдал за мной, изучал меня. Вот почему я спала в одежде. – Я запинаюсь. Понемногу начинаю дрожать. Холод зарождается в моей груди и распространяется по всему телу, как если бы у меня резко снизилась температура крови.

– Умоляю вас, продолжайте, мисс Джойс.

Прямо у отражения белого паруса цапля вдруг ныряет в воду и появляется на поверхности с маленькой рыбкой в клюве. Рыбка трепещет и бьется.

– Иногда его глаза казались мне алчными. Он склонял голову набок, как птица, и я знала, что он не только наблюдает, но и слушает меня, и записывает.

Цапля летит к берегу и скрывается в зарослях деревьев.

– Несомненно, его интересовало, что вы говорите, как и любого хорошего родителя. – Доктор Юнг наклоняется, набирает пригоршню воды и жадно и шумно пьет.

– О нет! На этот счет я иллюзий никогда не питала. Он думал, что мои слова или их ритм могут оказаться полезными. И что мои сны также могут ему помочь, особенно когда он начал писать о темной ночи души. Книга, над которой он работает, – это сон, видите ли. И он извлекает пользу из всего, что находится вокруг, из всего, что его вдохновляет.

– Когда вы впервые осознали, что являетесь для своего отца музой?

Я смотрю за борт, на зеленую воду. Она такая прозрачная, что можно разглядеть крошечных рыбок, резвящихся на глубине вокруг лодки. Когда на них попадает луч солнца, они становятся золотыми. Когда я поняла, что я – муза баббо? Да, это было в тот день. Вернее, однажды вечером на Робьяк-сквер, когда он впервые прочитал отрывок из книги, над которой работает. Мне тогда было семнадцать. Он пригласил нескольких «льстецов», чтобы они услышали несколько страниц, на написание которых он потратил не менее тысячи часов. Все расселись вокруг ног баббо и чуть приподняли лица, словно в молитве. Я бегала туда-сюда, поднося им напитки и одновременно помогая матери готовить ужин, который должен был последовать за чтением. Она осталась в кухне, сказав, что «уже слышала все это раньше». Я помню, как тонкий голос баббо то опускался, то поднимался, помню, как плавно текли слова, словно река или мелодия. Но в какой-то момент меня вдруг пронзило ощущение узнавания. Я поняла, что он рассказывает обо мне! Он написал обо мне, и теперь я – часть того, что обязательно станет величайшим романом в истории человечества. Мой желудок скрутило в болезненный узел. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не закричать во весь голос: «Но это я! Это мое!» Мной овладело странное и необъяснимое чувство – что надо мной как будто совершили насилие. Словно он что-то отнял у меня.

Но этим я с доктором Юнгом не делюсь.

– Он использовал мои слова, – просто говорю я. – А Киттен сказала, что мне повезло – быть музой! – Я опускаю пальцы в прохладную воду, потому что уже начинаю выдыхаться. Все эти разговоры о музах! Что принесло мне то, что я являлась музой баббо? Меня заперли в тюрьму и навсегда приковали к нему кандалами. И тем не менее это все, что у меня осталось. Все прочее распалось на части, рассеялось по ветру.

– Это правда. У многих великих мастеров есть музы, и считаться музой такого человека, как правило, большая честь. – Он сдвигает очки в проволочной оправе на лоб и рассматривает меня.

– Мой отец – гений. Такой же, как Рабле или Данте. – Я распрямляю плечи и сдвигаю лопатки, позволяя свежему ветру обнять себя. Пусть он обволакивает меня со всех сторон. – Куда бы он ни направился, его всюду узнают. И выражают восхищение.

– Вы этому завидуете?

Я молчу. Иногда я вспоминаю переполняющее меня чувство гордости, ошеломляющий успех, который словно окружал меня золотым сиянием, долгие аплодисменты, крики «браво!» после многих моих выступлений – на фестивале, в Театре Елисейских Полей, в Театре Вьё-Коломбье. Да, это было прекрасно.

– Так почему же вы бросили балет, мисс Джойс?

– Это было слишком тяжело. Киттен оказалась права – я была чересчур стара для него. – Я делаю паузу, снова заглядываю за борт лодки и вижу в воде свое отражение. Мое лицо смотрит мне в глаза, оно колышется и раскачивается. И, на секунду растерявшись, я думаю, что опять танцую. – Я открыла для себя новую форму танца, для которой были не нужны выступления на сцене. И подразумевала помощь другим. Вы слышали о системе движений Маргарет Моррис? Как выяснилось, это и было моим предназначением, моей судьбой в том, что касалось танцев. Мы с Киттен как-то посетили несколько ее мастер-классов, по выходным дням, но затем баббо узнал, что она открывает в Париже свою школу.

Я со значением смотрю на берег. Лодку начинает качать, она болтается на волнах, перемешивая мои воспоминания, сталкивая одно с другим, пока они не превращаются в кашу.

– Отвезите меня обратно к пирсу, – величественно произношу я. – Вам придется подождать следующей главы.

– Бывали ли у вас еще моменты ясновидения, мисс Джойс? – Доктор переходит на другой конец лодки, под его весом она меняет направление, и мы плывем к берегу.

Я отвечаю не сразу. Мне кажется, что дно лодки засасывает мои ноги, как будто она хочет приковать меня к себе, как якорем, защитить от качки. И я помню, что прошлой ночью видела сон. Я, миссис Фицджеральд, миссис Флейшман и Нижинский сидели кругом, на всех нас были смирительные рубашки, и мы как-то умудрялись плести корзины из ивовых прутьев, которые сверкали, словно бриллианты.

– Нет, – наконец говорю я и крепко хватаюсь за борта. – Ничего