Афган, снова Афган... - Александр Иванович Андогский

зачет будут сдавать? — спросил я. — Да и для работы им надо: ведь мужики служат и уже активно участвуют в боевых операциях.

— Да… Это вопрос, — задумчиво сказал Долматов.

— А я что говорю! Надо что-то придумать…

И тут я заметил, что Александр Иванович с интересом и как-то оценивающе приглядывается ко мне. Он с минуту помолчал, а потом заявил:

— Слушай, так они действительно ничему не научатся… Знаешь что… Давай они на тебе будут отрабатывать и удары и защиту. Ну как, выдержишь? Хватит силенок?

Неожиданный поворот! Это что же, пусть меня калечат? А впрочем… Вряд ли эти валенки смогут это сделать даже при большом желании. А для меня будет хорошая дополнительная тренировка.

Я сказал, что силенок-то хватит, но лучше было бы переобуть наших курсантов в какие-нибудь тапочки.

— А то в ботинках им, нетренированным, будет тяжеловато бегать и заниматься.

Долматов заулыбался и, похохатывая, пообещал, что обязательно поговорит по поводу тапочек с полковником Хабиби.

На том и порешили.

Справедливости ради необходимо отметить, что через два дня по указанию полковника Хабиби для наших курсантов были закуплены легкие спортивные тапочки — дешевые китайские полукеды.

Глава 23. Все шло своим ходом…

Все шло своим ходом, однако одна мысль не давала мне покоя. Дело в том, что, занимаясь в Пагмане с нашими курсантами, я постоянно удивлялся, почему никто из нашей резидентуры не проявляет интереса к этим ребятам. А между тем наши курсанты являли собой идеальную вербовочную базу. Настроены просоветски, с хорошим общеобразовательным уровнем, уже занимают соответствующие должности в аппарате контрразведки, имеют реальные перспективы продвижения по службе. Ну что еще надо?

Я заговорил как-то на эту тему с Долматовым, однако Александр Иванович прямо заявил мне, что в этих делах особо не разбирается.

— Если хочешь — попробуй поработать с ними, — сказал он, — но имей в виду: если будет с твоей стороны прокол — пеняй на себя! В общем, здесь я тебе не советчик… Делай, как знаешь.

Ну что ж. Я решил работать. Соберу, думал я, хотя бы первичные материалы на каждого курсанта: установочные данные, политические убеждения, место работы и должность, родственники, связи и прочее. Подготовлю фотографии, потом подработаю наиболее перспективных… И сдам все в резидентуру. Пусть они доводят до ума. А то жалко ведь! Пропадает такой контингент!

Конечно, опасность проколоться есть. Но я буду работать аккуратно. Так, чтобы, даже если мои беседы или расспросы запишут на пленку, истолковать их можно было бы двояко: мол, ну и что такого? Ну интересуется русский инструктор тем-то и тем-то! Так это ж вполне объяснимо: любопытен, за границей первый раз, местные условия для него в новинку… Да и о себе он что-то постоянно рассказывает (кстати, для себя я сочинил шикарную легенду с множеством родственников, чтобы было кого обсуждать, и с многочисленными «случаями из жизни», чтобы на параллельных темах и аналогиях «раскручивать» собеседников)… Сколько спрашивает, столько и рассказывает. Общителен… Только и всего…

Работа у меня пошла хорошо. Афганцы мне полностью доверяли, как доверяют ученики преподавателям иностранного языка и тренерам. Я быстро перезнакомился со всеми и часто беседовал с ребятами «по душам»: с кем на русском языке, с кем на английском, с кем через переводчика Славу, который, кстати, тоже мне здорово помогал.

Курсанты рассказывали мне много интересного не только о себе, но и о своей работе, о некоторых конкретных делах, об оперативной обстановке в городе и его окрестностях, о политической ситуации, как они ее понимали.

Оказалось, что все они практически круглосуточно были задействованы в различных контрразведывательных мероприятиях, причем основная работа заключалась в поиске и арестах так называемых врагов народа — «парчамистов». Операции шли по накатанной дорожке: сигнал от агентуры, засада по месту жительства и в местах вероятного появления, захват «парчамиста», короткий допрос, обыск в доме, расстрел. Если дом хороший — его конфисковывали в пользу государства вместе со всем содержимым (составление описи и т. д.), а если хибара — сжигали к едрене фене!

— А как же жена, дети, родственники? — спрашивал я.

— Так они же тоже враги народа, были все заодно… — отвечали курсанты, удивляясь про себя непонятливости своего любопытного советского друга. — Кого тоже под расстрел, а кого в тюрьму Пули-Чархи… Неизвестно еще, что лучше!

На одном из занятий мы учили афганцев работать с удавкой. Как всегда: нападение, защита… А на следующий день один из курсантов, думая, что делает мне приятно, похвалился:

— Вчера ночью мы ловили одного опасного «парчамиста». Раньше майором был, а потом перешел на нелегальное положение. Он хотел убежать через двор, а я наискосок, через крышу сарая, а потом как прыгну на него сверху! И удавкой, как вы учили! У него аж глаза повылезали, а язык вылез вот на столько! Здорово! Мне потом все ребята завидовали. И начальник похвалил!

Во, дела! Конечно, это хорошо, что наша наука не пропадает даром, но… во всем этом было что-то не то… Ведь в принципе то, чему мы обучали наших курсантов, они должны использовать против вооруженного противника, в боевой обстановке или хотя бы в ситуации, приближенной к боевой! Хотя… Однако если вдуматься, то обстановка здесь и так приближенная к боевой. По ночам, да и днем стреляют. Рвутся мины-сюрпризы. То тут, то там диверсии, поджоги. Контрреволюция! Против существующего режима идет война и в полевых и в городских условиях. Конечно же, под эту марку списываются и другие дела: борьба за власть среди лидеров режима, личные амбиции, партийные склоки… Это все ясно: нет человека — нет проблемы! Короче говоря, получается, что лес рубят — щепки летят. Наверное, и у нас в свое время так было… Кучу народа зазря положили. Во имя принципов и святых идеалов. Можно ли иначе? Наверное, можно. Но ведь все это не зависит от конкретных исполнителей, от рядовых бойцов, от людей, которые посланы приказом и которые связаны присягой и погонами. Во все времена приказ командира — закон для подчиненного. За неисполнение приказа в боевых условиях — позорная смерть. А как же быть, если приказ заведомо преступный? Например, как у немцев во время Второй мировой войны. Ведь в Нюрнберге судили не только тех, кто отдавал приказы, но и тех, кто их исполнял.

Ладно. Но кто и как определит: преступный приказ или не преступный? Вряд ли исполнитель в погонах может квалифицированно толковать степень правомерности приказа своего командира, особенно в боевых условиях. У него нет необходимого объема информации, он не осведомлен о стратегической линии,