Вольфсберг-373 - Ариадна Делианич

И в то же время в бункере жили три генерала, ожидая своей судьбы. В первые теплые дни вывели их во дворик. Через прозрачную ограду из колючей проволоки мы смотрели, как самый старший по возрасту генерал-полковник фон-Макензен сидел на скамеечке. Самый молодой, Мельцер, шутил с охраной, веселыми ирландцами, с оранжевыми перышками на беретах. Он учил их ходить немецким парадным маршем, выбрасывая вытянутую ногу. Команды подавал фельдмаршал Кессельринг.

У меня сохранились все стихи, серьезные, вдумчивые или шутливые, на темы Вильгельма Буша, которые нам присылали фон-Макензен или Мельцер, благодаря нас за внимание, за вещи, которые мы им делали. Иной раз их тайком приносил Джок, но несколько было передано самим капитаном Маршем.

Марш рассказывал, что, по распоряжению бригадного английского генерала, осужденные на смерть стали получать пищу из английской кухни. Им приносили английские газеты и книги. Жизнь их в бункере была тихая. Спали они в разных камерах, но днем могли ходить друг к другу «в гости» и играть в карты. После инцидента с «демонтированием» фельдмаршала, никаким унижениям они больше не подвергались, но Кеннеди запомнили навсегда.

Однажды Кеннеди лично пришел в бункер и роздал генералам какие-то анкетные листы потребовав срочно их заполнить. Ни один из них даже глаз не поднял, пока он к ним обращался. Кеннеди вернулся через час. Анкеты лежали на столе не заполненные. Он вернулся еще раз и, наконец, рявкнул на Кессельринга: — Что вы, наконец, думаете? Вы сидите и читаете газеты, а я жду, когда вы заполните эти листы!

Кессельринг поднял очки на лоб, взглянул равнодушно на пылающее от гнева, и без того краснощекое, толстое лицо Кеннеди и сказал:

— Мейн либер герр! Насколько нам известно, нас привезли сюда для того, чтобы повесить, а не для того, чтобы заполнять анкеты! Вам отлично известно, где и когда мы родились. Вам остается лишь вписать дату смерти. Однако… не забудьте заранее снять с нас мерку для гробов. Это, вероятно, тоже входит в ваши обязанности и является вашей привилегией!

Кеннеди схватил в охапку анкеты и выбежал, взбешенный до белого каления.

На генералах свою месть он больше насыщать не мог. Ими было заинтересовано и английское и американское командование. Приближалась уже вторая годовщина со дня капитуляции Германии; давно уже прошел Нюренбергский процесс. Первая жажда крови затихла. Западные союзники оттягивали день казни и подготовляли возможность для помилования и замены пожизненным заключением. Дважды в бункере их навещали английские генералы и проводили долгие часы в разговорах.

Первые теплые дни в марте месяце были ознаменованы странными работами на «Адольф Гитлер Плац». Пришли английские саперы и стали рыть ямы. Затем в эти ямы были вбиты столбы. Высокие, из хорошего твердого дерева.

Лагерь опять взволновался. Что это? Виселицы?

Из окна нашей мастерской мы внимательно наблюдали за всем. Эти столбы были видны и со двора и из окон бункера. Вероятно, за работами следили и генералы. Только два столба. А где же третий? Будут их вешать не всех трех вместе или… кто-то из них помилован?..

Капитан Кеннеди лично посетил место работы и о чем-то говорил с саперами, размахивая руками.

Из блока в блок, из барака в барак передавалось: — В случае, если дело идет к казни — устроить поголовный бунт. Он, конечно, будет сразу же подавлен, но пусть о бунте в Вольфсберге узнает весь мир!

Столбы простояли несколько дней, как будто о них забыли, но затем на противоположном конце плаца стали рыть еще две ямы и поставили еще два столба. В чем дело?

Принесли сети. Оказалось, что, благодаря хлопотам капитанов Марша и Рэкса Рааба, нам устроили «спортивный плац». Разрешено было играть в «хандболл». Принесли мячи, предложили сформировать команды. Правда, на голодный желудок не очень весело было бегать, но спортсменам пообещали увеличить паек, и, кроме того — молодость брала свое.

Нам рассказывали, что Кеннеди всеми силами противился и не соглашался с этим новшеством, но, когда над ним взяли верх, он постарался все зрелище сделать особенно «пикантным» и поиграть на нервах генералов и всего лагеря. Поэтому ямы рыли и ставили столбы не заключенные рабочие команды, а английские саперы, — чтобы секрет раньше времени не выскочил из мешка.

ЕЩЕ ОДНА КОМИССИЯ

В середине марта в лагере узнали, что ожидается приезд югославской, титовской комиссии, которая получила право произвести допрос некоторых лиц, на которых она накладывает вето и требует их выдачи.

Не у одной меня сжалось сердце. Однако, я себя утешала тем, что кто-то будет еще мной интересоваться. В лагере сидели высшие офицеры дивизии принца Евгения Савойского, бывшие чины Гестапо и «С. Д.», хорватские офицеры, чиновники министерства этой, созданной немцами, республики, пролившей море крови. Тут были венгры, служившие в частях, оккупировавших Срем и Банат в Югославии. Мне не хотелось думать о том, что могло меня ожидать или произойти. Мы жили своей рабочей жизнью, которая давала нам громадное моральное удовлетворение. Благодаря доверию, которое мне оказывал Марш, мне удалось взять в мастерскую и Манечку И., которая, умея шить на машине, делала нам все заготовки для ботинок. Вниманием Рааба и девушек-квэйкерш, мы получили достаточно материала, и весь лагерь готовил подарки домой. Впервые заключенным было разрешено отправить домой «зимние вещи» и выписать летнюю, более легкую одежду. Разрешено было в посылки с вещами вложить сделанные в Вольфсберге «сувениры». По всем баракам, не только у нас, мастерили, делали, с любовью, с надеждой, с трогательной неловкостью. Выкройки животных и игрушек расползлись по всему лагерю.

Помню тот день, когда «латрина» сообщила, что югославская комиссия прибыла. Состояла она из трех офицеров, майора Остойи Звездича (Оскар Штерн из Загреба), какого-то безымянного для нас поручика-писаря и майора Озны Марьяна Трбовшека, партизана, бывшего дирижера маленького джаз-ансамбля Люблянской радиостанции.

Весть пришла около полудня, и к вечеру мы получили официальное подтверждение. На бараке ФСС вывесили объявление, которое затем прочли и киперы, что на следующий день на допрос югославской политической комиссии вызываются…

Следовали имена трех крупных офицеров и затем мое! После меня еще человек пятнадцать.

Что писать о том, что я пережила в эту ночь, на следующее утро и до 11 часов дня, когда за мной пришел сержант-майор «Моська»!

Женский блок провожал меня в то утро на работу, как человека, идущего на казнь. Инвалиды сидели с постными лицами. Работа не клеилась. Не было шуток; все громко и глубоко вздыхали. По линии «латрины» мы знали, что ровно в 8 часов утра был вызван первый полковник, командир одного из полков дивизии принца Евгения Савойского. Через час — другой. Через час — третий. Он задержался довольно долго. Допрошенных не задерживали в ФСС, не вели в «С. П.». Они возвращались в бараки.

Когда «Моська» пришел за мной, он хотел меня ободрить, пошутить со мной и не нашел ничего более подходящего, как сказать: — Ду, «блонди» — капут! Югослав-коммунист… и показал жестами, как меня будут вешать.

Его забавная рожица сморщилась в гримасу, и, махнув рукой, он прибавил: — Никс спрекен! Кип юр маут шат! Сэй — никс виссен! Молчи-де и на все отвечай, что ничего не знаешь!

По дороге он мне быстро сунул в руку полную коробку, двадцать штук, папирос «Кэпстен».

Не скрою, что у меня мутилось в голове. Ноги казались ватными. Мне стоило громадных усилий держать себя в руках и не показать свое волнение и… страх. Страх перед грядущим, перед неизвестным, перед возможностью быть выданной в Югославию и кончить так, как кончили другие, выданные из Вольфсберга.

СЕМЬ ДОЛГИХ ЧАСОВ

— Что такое храбрость? — сказал мне много позже фельдмаршал Кессельринг. — Это уменье так замаскировать, так скрыть страх, что даже сам его больше не видишь.

Мне так хотелось быть храброй, не показать «товарищам» ни словом, ни выражением лица тот хаос, который царил в моей душе.

«Моська» провел меня до помещения ФСС и передал высокому, молодому английскому поручику, который, очень вежливо сказав: — Хау ду ю ду, лэди! — повел меня по коридору дальше.

Топот наших ног гулом отдавался в темном проходе, в который слепыми глазами глядели плотно закрытые двери комнат следователей.

Поручик стукнул в одну из них и широко ее распахнул. За письменным столом сидел молодой майор, в незнакомой мне, новой, титовской форме, с красными звездами на пуговицах и на лычках воротника. Он молча поднял глаза и смерил меня взглядом несколько раз с головы до ног. Так же молча, жестом, он указал мне на стул напротив себя.

За другим столом, роясь в кипе бумаг, сидел тоже майор. Толстый, лысый, лоснящийся. Бывший фабрикант шоколада Штерн — теперь «Звездич». Я его знала по Загребу.