Ведьмин век - Марина Дяченко

— Это не тайное, — Ивга подняла голову. — Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается… сразу поймет, что у вас не бывает друзей.

— Это плохо?

— Не знаю… может быть. Но ничего не поделать.

Клавдий чуть усмехнулся:

— Ну-ну… Если бы ты не была ведьмой, Ивга, я сказал бы, что ты самородок. Клубок интуиции… Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.

…Ветер в лицо, чувство полета, пригибающиеся травы, лес, по вершинам которого ходят зеленые волны…

По всей ее незагорелой коже волной пробежали мурашки. От макушки и до пяток. Что это, ей нравится быть ведьмой?!

Она отвернулась. Облокотилась на чугунную ограду вокруг клумбы:

— На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.

— Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…

— Не ерничайте!..

Ей вдруг стало до слез обидно. Собственно, не понятно, чья это обида — Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?

— Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…

— Ты не обучалась философии, Ивга. Иначе ты бы сказала — любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего субъективного восприятия…

— Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…

— Я не смеюсь… Сверхценность.

— Что?

— Сверхценность… Для тебя это — то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм — по-видимому, матка…

— А для вас это, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.

У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.

Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.

Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.

— Слушаю вас, девушка…

Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…

— Мороженое.

— Что еще?

Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.

— Больше ничего. Мороженое…

— И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?

Она содрогнулась.

Пров был одет в цивильное. В какую-то цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка — серебряное удостоверение чугайстра — спрятана на груди под рубашкой.

— Спасибо, я ничего не хочу, — сказала она машинально.

Пров улыбнулся.

У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.

— Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно, — он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. — Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе — я хочу пригласить свою, персональную даму…

Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей.

Ивга смотрела, как долька лимона на тонкой стеклянной стенке ловит влажным сочным боком цветные огни, мигающие в такт прочувственной песне; собственное лицо казалось Ивге онемевшим, омертвевшим, как маска. Кажется, она сильно побледнела; кажется, Пров с удовлетворением это отметил.

— Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.

— Да?!

— Поверь… Я была не в себе.

Он улыбнулся снова:

— Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения — встретил в самом своем любимом кабачке… Ну, здравствуй, Ивга.

Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут — такого не бывает, но вот же, сидит…

Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих — ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…

Пров хрустел овощами. Подкидывал маслины — и ловил их ртом; довольно улыбался, проводил по верхней губе кончиком острого языка — и хрустел дальше, пренебрегая вилкой и правилами хорошего тона, превращая трапезу в фарс одного актера. За соседними столиками хихикали.

— Прости меня, — повторила Ивга беспомощно.

Пров воткнул в уголки рта два луковых перышка, сделавшись похожим на вампира с зелеными клыками. Скорчил рожу, изображая монстра; за столиком справа захохотали. За столиком слева фыркнули и отвернулись.

— Пров… — сказала Ивга безнадежно. — Что для тебя — сверхценность? Ты получаешь удовольствие, выворачивая очередную нявку?

Если ее слова и задели его — внешне это никак не проявилось. Пров невозмутимо втянул в рот свои «клыки», сжевал их, слез со стула именно слез, как усталый всадник слезает с лошади. Обернулся к певцу.

Наверное, Прова действительно здесь знали. А может быть, взгляд его в эту минуту был особенно красноречив — так или иначе, но певец мягко закруглил еле начатую лирическую песню, и в наступившей тишине чугайстру не пришлось напрягать голос:

— Мы просим зажигательный танец.

Ивга почувствовала, как холодеют ладони.

— Пров… Я не… хочу.

Он криво улыбнулся и сдавил ее руку:

— Не трясись… До смерти все равно не затанцую.

Певец ударил по струнам; огоньки вокруг эстрады отозвались фейерверком ритмичных всплесков. Ивга если и вырывалась, то слабо; Пров втащил ее на маленькую арену танцплощадки, освещенную ярко, как настоящая сцена.

Тугой воздух ударил Ивге в лицо.

Вот он, танец Чугайстра.

Она бежала по кругу. Бежала, желая вырваться из кольца — и всякий раз рука партнера перехватывала ее за секунду до освобождения. Пестрая рубаха Прова горела под лучами прожекторов, светилась какими-то оранжевыми пальмами и синими попугаями, завораживала, втягивала в ритм; в какой-то момент Ивга, отчаявшись, приняла правила навязанной ей игры.

Казалось, что пол под ногами раскалился и дымит. Ивга танцевала самозабвенно и зло, не противясь партнеру, но ни на секунду и не покоряясь; собственно, только так она и могла высказать все свои соображения о жизни и своем в ней месте. И воспоминания о полете над склоненными соснами. И запах горящего театра. И иголка, протыкающая сердце-звезду…