Повести - Анатолий Черноусов

Так он и сидел некоторое время, словно бы окоченев, превратившись в один сплошной вопрос–вопль: что же делать? Что делать?..

Чуть позже в комнату заглянула Ольга Николаевна и позвала гостя отужинать вместе с Линой.

Климов поднялся, помыл в чистенькой ванной руки, прошел в аккуратно прибранную кухню, сел за столик, накрытый нарядной клетчатой клеенкой, за которым уже сидела печальная Лина в своем домашнем халатике.

Ольга Николаевна накладывала в тарелки винегрет и рассказывала:

— А мы вчера отпраздновали Раину свадьбу… — Хозяйка так и светилась вся тихим материнским счастьем. — Народу было — полная гостиная! Яблоку негде упасть. Наши ведь такие дружные, такие отзывчивые, приехали даже из дальних деревень, со станций! А весело было!.. — Она глянула на задумчивую Лину, как бы ожидая от дочери подтверждения своих слов.

— Да‑а, — несколько принужденно оживилась Лина.

— И кто же он, жених? — спросил рассеянно Климов.

— Чудесная семья! — воскликнула Ольга Николаевна. — Мы с ними давно дружим. У них шестеро детей… тоже все верующие. Павлик — старший… Так весело, так весело было!.. Ели только почему–то мало, — с сожалением добавила хозяйка. — Я наготовила всего много, и вот почти все осталось.

Климов глянул — и правда, в кухне, в различных мисках и кастрюлях было множество всякой еды: стряпня, салаты, винегрет… И Климов попытался представить веселое застолье баптистов, однако представить никак не удавалось. Какое же может быть веселье, да еще на свадьбе, без капли вина?.. Без звона бокалов, без хлопанья пробок, без криков «горько!», без веселого застольного гама? Тут хоть тресни — особого веселья не получится. Немудрено, что гости ничего не ели. Выпили бы по рюмочке, так улетела бы вся закуска, и попели бы, и поплясали, и жениху с невестой запомнилось бы на всю жизнь… А так какое же это веселье, какая свадьба!..

И как ни расписывала хозяйка прелести прошедшей свадьбы, как ни светилась довольством, Климов ей не верил. Какая–то фальшь, желание пустить пыль в глаза чудились Климову в интонации мамаши, вот, мол, как у нас хорошо и весело, и какие мы вообще славные и веселые люди!..

«Все они стараются внушить мне… «обрабатывают“ меня…» — с неприязнью думал он. Винегрет с трудом лез ему в горло, будто в нем, в этом винегрете, в маслянистых кусочках белой картошки, рыжей моркови и красной свеклы был привкус чего–то баптистского, даже мертвецкого…

«Глупости, — говорил себе Климов, — винегрет как винегрет…» — Однако глотал–таки с трудом.

И провожали Климова всей семьей, даже младшая Тамара появилась из глубины квартиры, даже папаша снисходительно («Отошел уже, значит, охладился после спора!») кивнул на прощание головой. Очень любезно провожали Климова, он — тоже сама любезность — говорил «спасибо» и «до свидания» и улыбался всем, и, уже спускаясь по лестнице, приветливо помахал рукой закрывающей дверь Лине. Однако чувствовал Климов — что–то случилось. Что–то сдвинулось в душе после этого винегрета… Какая–то фальшь во всем, что касается этой семьи, открылась ему. Вот даже блеск в глазах хозяйки… Климов и раньше замечал этот фанатический блеск, однако полагал, что фанатизм Ольги Николаевны — это фанатизм человека, который всего себя отдал детям, семье… Теперь же Климову чудились в глазах Лининой мамы чуть ли не костры, готовые сжечь любого «упрямца»…

Почувствовав в себе неприязнь, Климов испугался, что это чувство неприязни к родителям, вообще к баптистам, чувство, которое сегодня появилось в нем, может распространиться и на Лину…

«Глупости! — твердил себе Климов, медленно пересекая до мелочей знакомый двор и выходя на улицу. — Винегрет как винегрет…» Однако страх все рос и рос. Страх, что чувство, которое было у него к Лине, которым он жил вот уже больше года, может пойти на убыль, а потом и вовсе завянуть, засохнуть. Климова даже в жар бросило от таких мыслей, от предчувствия трещины в их с Линой отношениях…

«Глупости!.. — все повторял он, шагая вдоль улицы. — Ничего не случилось… Ерунда…» — И заставлял себя вспомнить сладкие сердцу моменты, слова, горячие, неистовые поцелуи… Да нет же, нет, он любит Лину! Она по–прежнему волнует его, она желанна, любима!.. Он хочет быть с ней, он восторгается ею, он желает о ней заботиться…

И вроде успокоился на этот раз Климов, прогнал страх перед возможной «трещиной», убедил себя, что все по–прежнему…

Однако какая–то скрытая работа уже шла в нем после случая с винегретом. Страх и неуверенность все чаще стали навещать Климова.

А время шло, мелькали дни, недели, вот и еще один месяц прошел. Климов все больше убеждался в том, что никаких перемен, никаких сдвигов в твердолобом папаше не происходит. Наоборот, он становится все более злым и упрямым. И все более очевидным для Климова делалось то, что их с Саней замысел дать бой баптистам, «разложить» их и тем самым вырвать Лину из «домашней церкви», — этот замысел был утопией от начала до конца. Тут, может быть, жизнь придется положить, но так ничего и не добьешься. Но главное даже не в том, — черт с ней, в конце концов, с жизнью! — самое–то главное и самое страшное то, что может исчезнуть всякая теплота к Лине, всякое чувство; оно засохнет, погаснет, как костер, в который перестали подбрасывать сучья. А ведь Лина ждет ребенка…

При мысли о ребенке Климов совершенно терял голову, совершенно приходил в тупик. И додумывался иногда до того, что готов был обмануть самого себя, свою совесть. «Вот возьму и прикинусь, — думал он, — что они меня переубедили… Что я понял, до чего же мерзко жил до сих пор, до чего же я скотина и вообще пропащий человек. И что спасение мне одно — это молить бога о прощении. Словом, каяться, рвать на себе волосы, рыдать и бормотать: «Господи, прости меня! Господи, прости меня! Господи, прости!..“ И таким образом заполучить Лину, а потом… в один прекрасный момент расхохотаться и сделать папе ручкой…»

Соблазн был настолько велик, столь властно захватывал мысли, что Климов находил этой воображаемой афере даже оправдание; обставлял ее мысленно так, что вроде никакой сделки с совестью тут и нет, наоборот, чуть ли не находчивость и героизм виделись…

Пребывая в сладком самообмане, лелея в себе этот замысел, Климов жил несколько дней, пока не приходило отрезвление. А когда оно приходило, то на душе становилось еще безысходнее, и такая тоска хватала за горло, что Климов не находил себе места.

И однажды, будучи в таком отчаянном состоянии, он решил предъявить Лине ультиматум…

Но прежде надо было посоветоваться с Саней.

— Устал я, старик, — сказал он Сане. — Надоело мне это богословие до чертиков… Я жить хочу, как всякий нормальный человек. Хочу иметь жену, ребенка. Готов жениться на Лине хоть сегодня. А вместо этого… денно и нощно штудирую эти талмуды, веду бесполезные споры. Осточертенело!.. Хоть бы какой–то просвет появился. А то ведь — никакого просвета! Наоборот, папаша на меня еще враждебнее стал смотреть! Мои «атаки», знаешь, не приближают день, когда мы смогли бы пожениться, а отдаляют. Вот ведь ужас–то, Саня, — отдаляют!..

— Что делать, старина, что делать… — раздумчиво произнес Саня. — Ну, сдавайся, переходи в их веру. Сразу же получишь свою Лину…

Как мог, Саня успокаивал Климова, говорил — потерпи, старик, не может того быть, чтобы мы их не «разложили», вода, знаешь, камень точит…

И ушел Климов от Сани, сделав вид, что успокоился, а на самом деле с твердым намерением предъявить Лине ультиматум. Но Сане про этот ультиматум почему–то говорить не стал. Впервые за все время их совместной «стратегии» Климов скрыл от друга свои намерения…

А Саня был очень озадачен усталым видом и плохим настроением Климова. И, оставшись один, Саня взволнованно ходил по своему кабинету, останавливался у окна, рассеянно смотрел на непрерывно текущую реку транспорта на проспекте и думал, думал, думал. Климова, думал он, по–человечески понять можно. В самом деле, парень полюбил, может быть, впервые в жизни по–настоящему, серьезно, готов стать мужем и отцом. И девушка его вроде бы любит. Казалось бы — дай бог, как говорится, счастливого союза двум молодым любящим людям!.. И вдруг в эти извечные и естественные отношения и чувства вторгается нечто противоестественное, выморочное, чуждое здоровому нормальному человеку. Вторгается и лезет в самую, так сказать, душу этих естественных отношений, в самую их суть. Лезет грубо, напролом, меняй, дескать, свои убеждения, тогда получишь свою любимую. А ведь любовь — это как нежный, хрупкий, легко ранимый цветок. Сломать, раздавить, растоптать его ох как просто… Вырасти этому чувству трудно, а сгинуть просто…

И усталость Климова была понятна Сане. Освоить, переварить в голове такую массу знаний за какие–нибудь три месяца… Тут хоть кто надорвется. Он–то, Саня, усваивал все это годами…