Шрам - Марина Дяченко

— Что тебе надо? — спросил Эгерт, с трудом ворочая пересохшим языком.

Карвер усмехнулся:

— Добра тебе хочу… Ты ведь дружок мой, как-никак… Сколько вместе пройдено, — он ухмыльнулся, и Эгерт испугался этой ухмылки больше, нежели обнажённой шпаги.

Карвер неторопливо продолжал:

— Домой поедем… У вас тут Премноголикование, так вот тебе поликовать как раз и не доведётся… Дезертир ты, Солль, со службы сбежал позорным образом, мундир осрамил; велено нам тебя найти, отловить и пред очи представить, а там уже видно будет…

Он выпустил Соллев воротник — теперь двое его подручных крепко держали Эгерта за локти, в чём, собственно, и надобности не было, потому что страх связывал Эгерта крепче стальной цепи.

Скиталец давно ушёл, растворился на людных улицах, и с каждой секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.

— Слушай, Карвер, — сказал Эгерт, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ты… Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека… Ты скажи, куда потом прийти — я приду, честное слово… Но сейчас мне очень надо…

Соллю самому стало противно — так жалобно и просительно прозвучали эти слова; Карвер же расцвёл, как букет под окном невесты:

— Ну, если так уж надо… Может быть, мы отпустим тебя, а?

Молодой человек с маленькими усиками изумился — Бонифору пришлось дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем забава.

— Мне нужно встретиться, — беспомощно повторил Эгерт.

— Попроси, — серьёзно предложил Карвер. — Хорошо попроси. На колени стань… Умеешь?

Эгерт глядел на Карверовы сапоги — они хранили следы недавней чистки и ещё более недавней грязной лужи; к правой подошве пристало несколько гнилых соломинок.

— Что раздумываешь? — удивился Карвер. — Свиданьице — дело серьёзное… Она красива, Солль? Или просто потаскушка?

— Что я тебе сделал? — выдавил сквозь зубы Эгерт.

Вечерняя улица оживала, заполняясь смеющимися, танцующими, целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта. Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:

— Ты трус, Солль… Какой же ты трус… — и добавил, ласково усмехаясь: — Господа, не надо его держать — он не убежит…

Бонифор и другой гуард неохотно выпустили Эгертовы локти. Карвер усмехнулся шире:

— Не плачь… Станешь на колени — отпустим тебя на свидание, так уж и быть… Ну?

На мостовой под ногами лежала ржавая половина подковы. Разве это первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже…

— Не станет, — убеждённо сказал молодой человек с усиками. — Мостовая грязная, штаны испачкает.

— Станет, — хохотнул Бонифор. — А штаны он уже испачкал, ему не привыкать…

Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний… Скиталец не успел уйти далеко, одно, последнее унижение…

— Ну? — не выдержал Карвер. — Долго ждать ещё?

Распахнулись двери соседнего кабака, и удалая, пьяная, неудержимая компания выплеснулась на улицу, как шампанское из бутылочного горлышка. Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере и Бонифоре — и бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлёк прочь; в толпе мелькнуло обескураженное лицо с маленькими усиками — а Эгерт уже бежал, не чуя под собой ног, с непостижимой ловкостью лавируя между хмельными гуляками, одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он ещё здесь…

Поздней ночью Солль вернулся во флигель — Лис испугался, увидев его искажённое отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался теперь один только день — День Премноголикования.

Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту — замешкались рабочие, любовно обшивавшие лобное место чёрным сукном. На сукне бесподобно смотрелись гирлянды свежих цветов — праздник всё-таки; деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.

С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряжённого вглядывания в лица, Солль не сразу понял, куда несёт его праздничная толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой переулок — и снова угодил в человеческий поток, возбуждённый, пахнущий потом, вином и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.

Ему никогда не случалось плавать против сильного течения в бурной реке, а то он обязательно узнал бы страх и отчаяние пловца, безжалостно сносимого к водопаду. Толпа несла его, как половодье несёт щепку, и движение её замедлилось только тогда, когда предвкушающие зрелище люди вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в центре. На Эгерта поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!

Он беспомощно оглянулся — головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осуждённых, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют — а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!

Заговорили барабаны — на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьёй. Нестарый ещё, худой и тщедушный, он был, по-видимому, источён какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин — но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.

Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачён в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружён был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор — так скромно, наивно и по-деревенски, как держит своё орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.

Окружённые стражниками, на эшафот взошли осуждённые — их действительно было двое. Эгерт взглянул на них — и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.

Осуждённые держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти — другому. Толпа представлялась густым киселём неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость — но преобладало любопытство, жадное любопытство ребёнка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.

Солль пытался выбраться из толпы — но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось: