Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

— Ну и не надо. Я буду звонить тебе.

— Хорошо. Тут я бессилен. Если ты совсем не любишь меня, хотя бы как человека, а не как мужчину, если даже этого нет, пожалуйста, звони мне. Звони, мучай меня своим голосом. Но если есть хоть чуть-чуть любви и сочувствия, прошу, не звони мне никогда. Мне в любом случае будет плохо. Но мне надо продолжать жить. Прошу, дай мне жить.

— Прости, прости… — я больше не могла видеть этот надломленный взгляд. Мы разошлись в разных направлениях.

Я бессмысленно бродила по городу, разглядывала витрины магазинов. Смотрела на людей, с жадностью читающих комиксы в книжном магазине. Ничего другого они не читали. Только комиксы.

В кафе я наблюдала за отношениями отца и его маленькой дочки. Девочка положила в свой крошечный ротик большой-большой кусок бизе. И отец, поглощённый волной умиления, промаргиваясь, вытер дочке салфеткой остаток пирожного с уголка ротика. Рядом за столиком двое влюблённых молча смотрели друг на друга. И всё было в этих взглядах: и счастье, и благодарность, и невыразимая нежность, и какая-то светлая печаль. Неподалёку сидели две молодых девушки и горячо перешёптывались о чём-то.

— А ты что? — нетерпеливо спрашивала одна.

Другая наклонялась к её уху и что-то говорила взахлёб, возбуждённо. Тогда девушки, откинувшись на спинки стульев, хохотали, закрыв лица ладонями.

— А он что?! — спрашивала с неугасаемым интересом девушка.

Та снова перегибалась через стол к уху подруги и тараторила, сдерживая хохот.

«Как много в жизни самых разных форм любви», — думала я, когда наблюдала за этими людьми.

В поездах время всегда становится концентрированным, и за неделю пути, пока едешь из одного конца России в другой, так привыкаешь к людям, что они становятся почти родными. У всех свои судьбы, сложные и удивительные. И люди все такие разные, такие непохожие, но в большинстве своем добрые и светлые. Ещё вначале дороги в воздухе витает настороженность и недовольство от соседства друг с другом. Но к середине пути во всём вагоне незаметно возникает необыкновенно дружественная, простая, тёплая атмосфера. И вот уже многие и выпить вместе успели. Кто-то кого-то опекает и наставляет. Кто-то кому-то поведал самые сокровенные тайны своей души. И все обмениваются вкусностями и угощениями. И где-то внутри в каждом зарождается любовь, простая любовь к человеку. И радость от этой неосознаваемой любви сливается в одну, цельную, необыкновенную общечеловеческую любовь. Потому что все свободны от социальных ролей. Все знакомы только на неделю, и нет поводов что-то делить. И нет нужды натягивать на себя какие-то маски. И к концу пути горько думать о расставании, потому что это навсегда. Никогда больше не увидятся эти люди, так неожиданно породнившиеся. И в то же время что-то светлое и прекрасное есть именно в том, что они никогда больше не увидят друг друга. Потому что, если бы это родство вдруг продлилось, то неизбежно возникли бы роли и статусы. И зародившаяся иерархия безжалостно поглотила бы всё-всё, такое бесценное и хрупкое.

«И так же ты, Эйчиро, оказался бы самым родным в поезде. Родным человеком, но не любимым мужчиной, — думала я с комом в горле, — Я не хотела бы проводить с тобой все дни напролет. Мне не хотелось бы утром видеть именно твое лицо и заканчивать каждый день с тобой». Но и мысль о разлуке навсегда была такой болезненной. Лицо его, ставшее таким привычным и родным, теперь стояло у меня перед глазами, искажённое болью. Стоило задуматься глубоко, и это измученное лицо рисовалось так чётко, что сразу же на меня ворохом вываливались мысли о несправедливости, незаслуженном обмане, который я заставила его пережить. И от вспыхнувшего чувства вины, невыносимо-болезненного, до звона в ушах, до ледяной боли под ложечкой, становилось так противно от себя, что и лицо его вслед за отвращением к себе рисовалось теперь мне тоже неприязненным. Страдальческое лицо, которое стало таким, «благодаря» мне. Мне, впившейся, как клещ, в уязвимую человеческую душу. За что?! За что ему?!

Я забрела на детскую площадку. Сидела на скамейке и пинала кем-то забытый мячик.

— Эй, философка! — услышала я со спины.

Я оглянулась и увидела Алевтину с Татьяной.

— Что-то совсем на тебе лица нет, — шутя сказала Таня.

Девушки сели рядом со мной на скамейку.

— Почему ты одна гуляешь? Где твоя подруга? — спросила Алевтина.

Я отмалчивалась.

— Поссорились… — предположили девушки.

— Она на дохане с моим клиентом, — проронила я злобно.

— Раз она с ним, а не ты, значит, теперь это её клиент, — сказала Алевтина.

Я вскочила со скамейки:

— Не хочу говорить об этом! Никто она мне. Если бы у меня не было к ней изначально такого доверия, то сейчас я не давилась бы ненавистью. Всё, девочки, давайте о вас поговорим, если есть потребность общаться.

— Что тебя больше всего бесит в этой ситуации? Предательство твоей подруги или то, что деньги, которые он потратил на нее, могли бы достаться тебе? — упорно выясняли они.

Я задумалась:

— Не знаю, чего здесь больше, жадности или гордыни. Знаю точно, что если бы Хисащи просто ушёл и не куражился, я бы не сокрушалась из-за этих денежных потерь. Но Ольга… Ольга… С какой готовностью она поддакивает ему, потешается надо мной. Только бы в угоду ему. Только бы деньги. И потом называет это работой.

— Значит, только обида на неё, а зависти нет?! — со скепсисом сказала Татьяна.

— Как же нет?! Они ездили в «Дисней-ленд», в «Сафари-парк». Они ехали на машине, а вокруг ходили звери, всякие хищники. Страшно, и как интересно! Она филиппинкам рассказывала, а я с ума сходила от зависти. Я ведь почти ничего не видела в Японии.

— А ты искренне думала, что она потеряла бы клиента ради вашей, видите ли, дружбы? — с иронией спросила Алевтина, — Сама посуди, вы будете общаться этот короткий промежуток времени, что вынуждены жить вместе. И ради какой-то Саши она будет терять свои деньги? Деньги, которые она использует по уму, и они останутся при ней. А какая-то Саша — явление временное.

— Я видела людей, которые жили в бараке, бедствовали. Конечно, их угнетала нищета, — сказала я задумчиво, — Но это