Боярышня Евдокия - Юлия Викторовна Меллер

с Мотей отошли в тенёк. Народу во дворе было много, и боярышни с интересом понаблюдали за ними.

— Ой, — воскликнула Дуня и потёрла нос.

— Ты чего?

— Запах…

— А, так это кошаком воняет. Наш Пушок, когда цыкает на сапоги новиков, воняет так же! — пояснила Мотя, но Дуня без неё узнала этот запах. Уж ребятам немало досталось насмешек, когда Машин Пушок начал им мстить за то, что не давали ему греться на солнышке.

— Надо бы нашему Пушку кошечку раздобыть, может, подобреет, — продолжала болтать Мотя.

Дуня начала поворачиваться в поисках резкого запаха, а подруга углубилась в рассуждения, что надо бы заняться разведением котиков, потому что они интересные, но непонятно, как решить проблему по их добыче

— Дома только у нас котик есть, а интересно, как обстоят дела с ними здесь? А что, если поспрашивать? — воодушевилась Мотя.

Дуня чуть отошла, продолжая принюхиваться и одновременно со словами подруги о том, что вполне возможно, что в Новгороде тоже только один котик, наткнулась взглядом на странного человека.

Вроде бы пахло от него, но подходить ближе и принюхиваться было неловко. Он был одет как какой-нибудь староста, но не было в нём солидности, а взгляд… нехороший и встревоженный. И запах. Запах! Это важно, а она никак не может вспомнить!

Дуня начала теребить кончик косы.

— Осторожнее, накосник собьёшь, — предупредила Мотя, невольно отпугнув какую-то нужную мысль.

 Дуня с досадой опустила руки и начала поворачиваться к Моте, но тут она вспомнила, что в момент покушения на неё она почуяла резкий кошачий запах. Не лошадиный пот и не вонь от немытого тела, а именно тот запах, когда коты мстят, всяко разно метя сапоги. Она даже к Гавриле тогда принюхалась, но от него пахло по-другому.

Дуня резко повернулась и даже успела вновь пересечься взглядами со странным человеком, но тут их с Мотькой позвали садиться в возок, она отвлеклась, а когда вернула взгляд, то никого уже не увидела.

— Боярышня, что тебя встревожило? — обратил внимание на её состояние Григорий.

— Не уверена… только подозреваю, что видела того, кто хотел меня убить. Вот бы показать его Гавриле, но…

— Где ты его видела? Я поспрашаю… — Гришаня встряхнулся, как гончий пес.

Дуня описала, но особых примет не было, и Григорию не за что было зацепиться.

— Так ты список с него сделай! — воскликнула Мотя, стоя у возка и вертя головой. — Помнишь, как для разбойной избы рисовала? — громко напомнила она, вызывая любопытство у мимо проходящих.

 Матрёне было ужасно жаль, что она не разглядела того человека.

— Нарисую, — согласилась Дуня, — идёмте, не будем заставлять ждать Евпраксию Елизаровну.

Она поспешили к возку. Залезая в него, оглядывалась, испытывая беспокойство. Почему-то казалось, что тот человек продолжает на неё смотреть.

И только когда возок выехал со двора, из одной из бочек, стоящей у стены, выпрыгнул человек. Стража сразу заинтересовалась им, но он объяснил, что подкинул монетку на удачу, а она упала прямо в бочку.

— Так что же, не закрыта была?

— Пустая же… — пожал он плечами.

Какое-то время шло препирательство, но монетка перекочевала в руки стражей и человек отправился по своим делам. Ему надо было срочно решить, сообщать ли хозяину, что шустрая девка его узнала или самому справиться с нею. 

Глава 21.

— Боярышни, скоро начнется представление! — возбуждённо воскликнула Авдотья Захарьевна. — Вы идёте?

Дуня с Мотей переглянулись и дружно кивнули. В последнее время у новгородцев появилась мода на обсуждение выступлений скоморохов на разных площадках, выявление любимчиков и передача особо удачных мнений о самих сказках друг другу. Эдакий всеобъемлющий литературный кружок, захвативший целый город.

Среди любителей поговорить об увиденном зародилась целая плеяда настоящих критиков-искусствоведов и появились фанатские группы, ориентированные на способ подачи сказок. У каждой скоморошьей ватажки выработался свой стиль и это делало их выступления уникальными. Особенно выделялась ватажка, специализирующаяся на кукольных представлениях и ватажка… хм, пожалуй, теперь уж труппа с музыкальным уклоном.

Дунины сказки, а их она считала своими, поскольку кардинально дорабатывала, упрощала или усложняла, вводила новых героев и прочее, так вот, её сказки дополнительно перерабатывались скоморохами, и музыкальная труппа весь текст складывала в частушки.

И они могли бы более не упоминать авторство московской боярышни, если бы Дуня не подсказывала им новые мелодии, превращая однообразно ритмичные скороговорки в забавные и прилипчивые песенки. Фразы из этих песенок пошли в народ и их употребление стало особым шиком, который понимали только новгородцы.

Вот так и получалось, что несмотря на разворачивающиеся драматические события, полные тревоги и неуверенности в завтрашнем дне, какие-то личные беды, люди и сама Евдокия чувствовали себя как-никогда живыми, полными сил и счастливыми.

— Все только и говорят о том, что нового покажут скоморохи, — щебетала Авдотья Захарьевна, — да ко мне ластятся, думая, что я знаю заранее.

Её глаза блестели от возбуждения, а сама она едва не подпрыгивая от нетерпения, желая поскорее попасть на площадь и перекинуться парой словечек с подругами.

Евдокия улыбнулась, но анонсировать будущие сказки не стала, хотя она была благодарна чете Овиных за разрешение приходить скоморохам на их двор: всё же репутация у последних была близка к разбойной. Но сейчас, пожалуй, многие завидовали Овиным.

Как только вышли большой компанией со двора, Дуня поняла, почему не сели в возок. Со всех сторон стекался народ, и все двигались к площади, как какие-нибудь демонстранты будущего. Не хватало транспарантов, но зато предвкушения и радости было в избытке. Горожане держались группами, весело переговаривались и дружно хохотали над особо удачными шутками.

— Куда идете, православные? Не позорьтесь, не смотрите на игрища бесовские! — неожиданно врезался в общее веселье гудящий голос.

— Сам ты бес! — одновременно раздалось с разных сторон. Кто-то отозвался задиристо, а кто-то с угрозой и