Лжедмитрий I - Николай Алексеев

На Руси лета голодные и мор. Разбои повсеместно. Особенно в землях Северской украйны. В курских землях в прошлые лета хлеба уродились, и туда холопы отовсюду сбежались. Весна настала, может, этот год хлебным будет, и тогда на холопов узду накинуть удастся. Холопьему приказу надобно велеть в розыске беглых не тянуть…

Одни заботы сменялись другими. Но паче всего тревожили Бориса козни боярские. Знал, многие бояре недовольны его избранием, хоть и виду не кажут, затаились. Тлела их злоба, аки головешки в пригашенном костре: стоит дунуть ветру, и полыхнут огнем.

Сказывали, канцлер Сапега в бытность в Москве тайно встречался с такими боярами. О чем у них речи были, Годунов догадывается. На страх злоумышленникам боярам Годунов щедро одаривал ту челядь, какая доносила на своих господ. Не раз сожалел, что царь Иван Васильевич Грозный со своей опричниной не извел до конца древние княжеские и боярские роды, остались корни…

У двери книжной хоромины, именуемой непривычным нерусским словом библиотека, Борис задержался. Знал: там Федор. Все дни проводит он в книжной хоромине, читает.

При мысли о сыне лицо посветлело. Прилежен Федор к наукам.

Осторожно открыв дверь, Борис переступил порог. Вдоль стен кованые сундуки с рукописями, драгоценными книгами, пергаментными свитками. Федор стоял к отцу боком, чуть склонившись над высоким одноногим столиком. Увлекшись чтением, он не слышал, как скрипнула дверь. Годунов залюбовался сыном. Русый, с первой кудрявой бородкой, он обличье взял скуратовское. Вон как брови насупливает, и нос дедовский, ястребиный. Только ростом уступает Скуратовым.

Федор поднял глаза, увидел отца, обрадовался.

— Не помешал я тебе, сын?

— Книга интересная, отец. Древний историк пишет о древнем народе скифов, какие на нашей земле в незапамятные годы обитали.

— Не довелось испытать мне грамоте сполна, сыне. Ты же, Федор, познавай премудрость книжную, ибо без наук государством править нелегко.

— Замыслил я карту написать, чтоб были на ней земли, какие есть на свете, и народы, на них проживающие. А наипаче всего — рубежи Московии.

Положив руку Федору на плечо, Борис сказал:

— Не буду мешать тебе.

Тихо, как и вошел, удалился.

Разрослась Немецкая слобода, и даже мор ее не коснулся. Сытно живут в слободе, не ведают голода. Иноземцы — народ запасливый, у каждого в подвалах наготовлено впрок не на один год. А ко всему они царской милостью не обойдены.

Еще при царе Иване Васильевиче Грозном начали селиться на Москве иноземцы. По триста и более рублей получали они от государя на обзаведение, да к тому же от тягла освобождение имели, а купцы еще и от пошлины.

А при Борисе заявились в Москву немцы, и каждого царь самолично обласкал, жалованье назначил и поместья дал. Возвеличил Годунов иноземцев. И живет Немецкая слобода своей, особой, загадочной для русского человека жизнью. Сюда московскому люду и ходить запрет. Немецкие ратники рогатинами дороги перекрыли, если кого и пропустят, так это боярина либо иного государева человека.

На окрайне слободы подворье немца Витта. Четыре года, как поселился он в России. Торг ведет с ганзейскими городами широко, московский рынок ему беспошлинный.

Дом у Витта хоть и невеликий, но кирпичный, с тесовым крыльцом, под окнами кусты сирени. Деревья на немецкий манер сажены, под шнурок. Конюшне и амбарам место за домом отведено. Везде чистота и ухоженность. Даже трава и та на подворье у Витта растет только там, где ей положено.

К вечеру проехал через слободу громоздкий возок князя Голицына. Чуть раздвинув шторки, князь Василий Васильевич пасмурно рассматривал ровный ряд домиков. Они стояли окнами на улицу, похожие, как братья-близнецы. Сравнивая их с курными избами посадского люда и домишками русских мастеровых, Голицын бубнил:

— Немец и есть немец.

И тут же под нос ругал Годунова, что ублажает иноземцев:

— Эко, заставить бы их платить тягло да за торг в казну отчислять, как наши купцы дают, поглядел бы я тогда на немчуру…

У домика Витта возок остановился. На подоконниках открытых окон герань в глиняных горшочках. Мелькнуло дебелое лицо хозяйки и скрылось. Вскорости из домика выскочил сам хозяин, толстый, лысый. Переваливаясь на кривых ногах, торопливо проковылял к возку, поклонился князю. Голицын дверку приоткрыл, промолвил негромко:

— Я, Франц, к тебе по делу. Наслышан, ты в Ганзею собираешься с торгом.

Немец головой затряс:

— О, я, я!

— Погоди, дай до конца сказать, — недовольно поморщился Голицын. — Ты попервах дослушай. Через Литву будет твоя дорога, верно? Заверни к канцлеру Сапеге. Да не пугайся, — князь сердито сплюнул, заметив, как побледнел купец. — Мне сам Лев Сапега указал, чтобы через тебя с ним сносился. Вот, держи. — Голицын протянул немцу засургученный пакет. — Письмо передашь канцлеру лично. Да смотри, важный секрет в нем. Прознает кто, спрос в пыточной.

Витт торопливо сунул пакет за полу кафтана, низко поклонился. Голицын достал из кафтана кожаный мешочек:

— Это тебе, Франц, за службу.

Купец низко поклонился. Князь ответил небрежным кивком, и возок мягко тронулся.

По весне холопьи бунты вспыхнули с новой силой. Толпы мужиков, вооруженные пиками и рогатинами, саблями и топорами, наводили страх на бояр и дворян.

Холопий бунт охватил земли Курскую и Белгородскую, Путивльскую и другие волости. Холопов ловили, заковывали в цепи, гноили в ямах, пороли и вешали. Но Объявлялись новые ватаги, они размножались, как грибы после теплых осенних дождей.

В Москве о холопьих бунтах говорили не таясь.

Боярская дума порешила послать в те места воевод, дабы они разбои усмиряли. А в города Владимир и Волоколамск, Вязьму и Медынь, Ржев и Коломну поехали воеводами верные Годунову князья и бояре. Князю Дмитрию Васильевичу Туренину в Можайске указали сидеть. У князя сборы недолгие, да и Борис торопил. В неделю изготовился. Выехали — еще ночь не сошла. Княжий поезд, возов в двадцать, проскрипел по улицам Москвы, выбрался на Можайскую дорогу. Сонная челядь досыпала на возах, а человек тридцать конных служилых в кольчугах и при оружии кучковались позади княжьей колымаги. Князь Дмитрий, маленький, сухонький, мирно дремал на мягких подушках. Дорога тянулась полями, убегала в луга и снова полями вилась в лес.

Приоткрыв один глаз, Туренин выглянул из колымаги. До рассвета уже недалеко. Вон и звезды начинают меркнуть. По низине туман потянулся. Сыро и зябко. Князь Дмитрий поежился, зевнул. Перед самым отъездом говорил Годунов Туренину: «Лютой смертью казни разбойников, не щади. Холопов в страхе держать надобно…»

Князь Дмитрий согласен с Борисом. Холоп есть холоп!

Дорога запетляла по лесу. Тихо. Иногда срывалась с дерева птица, и снова замирал лес. Жалобно скрипели колеса, фыркали кони, перекликались ездовые. Князь Дмитрий дремал, клонил бороду на грудь. Царапают ветки колымагу, хрустит валежник под копытами. Лесная дорога узкая, колеса, того и гляди, на пенек наедут. Днем хоть видно, а впотьмах коней не погонишь, плетутся едва.

Неожиданно по ту и другую сторону дороги засвистели, заулюлюкали. Топот множества ног, треск кустарников раздались совсем рядом с поездом. Поперек дороги рухнуло сваленное дерево. Остановились испуганные кони. Челядь схватилась за сабли. Из лесной чащобы набежала вооруженная ватага, окружила княжеский поезд, взяла челядь в рогатины и топоры. Ватажники рубили лихо, подсекали коням ноги, кололи верховых пиками. Князь Дмитрий с перепуга вывалился из колымаги, плюхнулся на дорогу, пополз ужом под возами. Страшно. Совсем рядом жалобно заржал конь. Поднял князь голову, увидел коня без седока. Знать, зарубили разбойники челядинца. Одними губами, едва слышно, позвал:

— Тпрусенька!

Ухватил за повод. Легко, и годы не помеха, взлетел в седло, погнал из леса к Москве.

С того случая занемог князь Дмитрий Васильевич. Неделю не покидал хоромы, охал, стонал. Бабка-знахарка князю и переполох выливала, и шептала. У Туренина и без того худоба из-под рубахи выпирала, а тут совсем извелся. Ко всему на третьи сутки прибежал верный служилый челядинец, что спасся от татей, поведал: холопы, кто в живых остался, в разбой подались, и в ватаге, какая на князя Дмитрия напала, атаманит не кто-нибудь, а Косолап, бывший туренинский холоп, тот самый, кого князь в прошлое лето согнал со двора.

Ахнул князь Дмитрий, от гнева слова не мог вымолвить, долго глотал ртом воздух. Потом, когда в себя пришел, вздохнул горестно:

— Ахти, дожили до чего, подлый холоп руку на своего господина поднял! Что-то дале будет?

Припомнил Туренин Косолапову строптивость. Не единожды секли его за это, но чаще прощали за удаль.

Может, князь Дмитрий не согнал бы его со двора, держал и в голодные годы, да послушался ключника.