Разбег - Валентин Рыбин

— Ладно, спрашивайте.

— Галия-ханум, вам пока надо удалиться, — сказал Артык. — Мы потом вас пригласим… Так положено.

— Ну, что ж… — Галия-ханум передернула плечами и вышла.

— Аман, — сказал очень спокойно Артык. — Сегодня твоя жена сдала на постройку колхозного самолета драгоценности. Мы, конечно, рады, что род Каюмовых, несмотря на свое происхождение, помогает фронту во имя нашей победы, но есть у нас и сомнения.

— О каких драгоценностях ты говоришь, Артык? — удивился Аман и растерялся не на шутку. — Нет у нас никаких драгоценностей! Зачем придумывать небылицы?!

— Аман, как же так? Жена твоя принесла и высыпала на стол в колхозном клубе целых две горсти разного золота и серебра, а ты, выходит, ничего и не знаешь? Хочешь и здесь уйти в сторону?

— Какие драгоценности?! — вскипел Аман, сжимая кулаки.

Участковый, видя такое дело, поднялся с кушетки?

— Товарищ Каюмов, советую вам быть терпеливее, иначе… — Он расстегнул кобуру и встал около двери.

— Я не знаю и не имею понятия, о каких драгоценностях идет речь. — Аман заговорил вежливее.

— Мы вынуждены напомнить тебе, Аман Каюмов… о том золотом мешочке, который сдал государству твой отец… Сдать-то он сдал, но все ли драгоценности сдал? — Артык усмехнулся. — Мы и раньше подозревали, что часть золота Каюм-сердар отдал тебе. А теперь мы твердо уверились в этом.

— Артык, ты шайтан! Как тебе могло прийти такое в голову! — Аман сел на край кровати и схватился за голову. — Ты унижаешь и уничтожаешь меня, как самого последнего человека. Я клянусь тебе честью, что Каюм-сердар отдал государству все до последнего гроша. Я понятия не имею, где раздобыла драгоценности моя жена!

— Хорошо, ладно… — Артык посмотрел на участкового. Тот кивнул:

— Я думаю, надо спросить об этом у хозяйки.

— Галия-ханум, пожалуйста, войдите! — крикнул Артык.

Галия вошла, кривя от расстройства и слез губы.

— Артык, — выговорила она с трудом. — Я слышала, о чем ты спрашивал моего мужа. И я сразу отвечу. Драгоценности, которые я сдала для победы над фашистской Германией — это мои личные украшения, подаренные мне еще при царской власти моим отцом — Мустафа-беком. Я раньше всегда надевала их по праздникам — Аман их видел. Но в последнее время — до них ли было! Они лежали у меня в шкатулке. Аман, вероятно, забыл о них — я уверена.

— Я знать ничего не хочу! — вскричал Аман, наступая на жену. — Я знать тебя не хочу! Ты почему не сказала мне ни слова о том, что идешь сдавать свои украшения на самолет?

— Аман, извини, но я подумала — а вдруг ты не согласишься, чтобы я сдала серьги и кольца. А мне так хотелось внести хоть маленькую долю в общее дело.

— Ты полоумная женщина, если считаешь меня скупердяем, — в том же раздражительном тоне продолжал Аман. — Я плевать хотел на твои серьги и кольца, и на все другие украшения, и на то, что ты не доверяешь мне. Ты и письмо от Акмурада скрыла — я потом уже узнал о письме!

Артык, глядя, как препираются супруги, скептически улыбался. Наконец, не выдержал:

— Аман, хватит притворяться. Я никогда не поверю, чтобы муж не знал — что лежит в коробке у жены. Я, например, даже знаю, где моя жена единственную свою гулъяка прячет. И где золото Каюм-сердар прятал, мы тоже знаем. Твой сын, Акмурад, говорил мне, будто бы в углу двора под колесом старой кареты. Мы хотели бы с вами и вместе с участковым посмотреть под старой каретой: не осталось ли там еще немного золотишка.

— Карету давно сожгли — и дыму от нее не осталось. — Аман засмеялся.

— Но все равно, мы должны осмотреть это место. — Артык отворил дверь, чтобы выйти во двор, но видя, что ни Аман, ни Галия даже не думают за ним идти, заговорил внушающе: — Ой, люди, поймите же, наконец! Если ничего не найдется, то все подозрения с вас слетят, как с гуся вода. И вашему сыну Акмураду воевать будет легче. В десять раз легче, потому что он тоже, как и я, уверен, что вы прячете оставшееся золото.

— Да будь он проклят — сын, не верящий отцу, — четко выговорил Аман и встал. — Пойдемте…

До двенадцати ночи при свете керосиновой лампы Артык и участковый, сменяя друг друга, копали землю в том месте, где раньше валялась старая карета. Аман стоял рядом, и удивляясь упорству Артыка, зло посмеивался, Галия плакала, униженная людским недоверием. В конце концов Артык, устав от работы, начал сомневаться:

— Неужели Каюм-сердар оказался таким честным, что сдал все до последнего гроша? Неужели мы сумели перевернуть его частнособственническое сознание?

— Насчет сознания, не знаю, — съязвил Аман. — Но двор вы наш весь перевернули. И я удивляюсь твоей тупости, Артык. Вот, скажем, если бы отец дал мне часть золота… Неужели, ты думаешь, я стал бы его прятать именно в том же месте, где оно раньше лежало?

— А где! — встрепенулся Артык.

— Я его закопал в песках, на колодце Джунейд. — Аман откровенно рассмеялся, и Артык понял, что постепенно становится игрушкой в руках Амана.

В двенадцать ночи, уходя со двора, Артык пропустил участкового вперед и, остановившись с Аманом, предупредил:

— Будет лучше, Аман, если ты умолчишь о сегодняшнем обыске. А то опять люди заговорят: «У Каюмовых искали золото».

— Молчать я не буду, Артык. Зачем мне молчать? Молчит тот, кто прячет тайну, а у меня нет никаких тайн от государства.

— Ладно, я обещаю тебе, что никогда не напомню о прошлом, — окончательно сдался Артык.

— Пошел вон, я не хочу говорить с тобой.

— Напрасно ты так, Аман. Я делал это ради того, чтобы очистить совесть твою… и твоего сына. Он — капитан Красной Армии. Пойми ты!

— Я давно понял, что не сын он мне. Я проклял его — и никогда не переступлю порог его дома. Давай шагай…

XVI

Текстильщицы трудились, не считаясь со временем, тем не менее план «текстилка» не выполняла — недостаток рабочей силы сказывался на показателях. Мужчин на производстве почти не было. Лишь несколько стариков, во главе с почтенным Чары-ага Пальвановым появлялись то и дело — то в прядильном, то в ткацком цехах. Они — и поммастера, и наладчики станков, и слесари, и грузчики. Но основные работы, в том числе и ремонтные, и слесарные, и токарные выполняли женщины.

Текстильщиков то и дело поругивали за невыполнение плана на совещаниях и в партийных газетах «Совет Туркменистана» и «Туркменская искра». Постепенно отстающие привыкли к этому. И разговоры в цехах частенько слышались обывательские: «Что поделаешь, коли рук мужских не хватает… да и женских маловато».

Но были и стахановцы в цехах — и немало. К числу передовиков причислялись и обе дочери Чары-аги Пальванова — Сенем и Гульчехра. Обе давно уже вышли замуж, понарожали детей, но и ткачихами давно стали — работали исправно. Жили они рядом с отцом, в том же текстильном городке, бывали у него частенько дома. Но чаще всего заходили не к нему, а к Зине — жене Сердара, с которой крепко дружили и были нежно привязаны к ней. От Зины узнавали о своем брате-летчике. Письма Сердар присылал довольно часто. Письма боевые, и полные любви к родителям, жене и сестрам. Сердар летал на истребителе, постоянно участвовал в боях — и у него уже был на счету сбитый фашистский стервятник. Зина гордилась мужем. Когда приходили его сестры, конечно же, только и было разговоров о герое-летчике.

В один из дней Зиме позвонил в госпиталь Чары-ага, сообщил о том, что есть от Сердара письмо. Тотчас Зина прибежала домой.

— Чары-ага, где письмо?

— Вот письмо, невестка. — Чары-ага снял тетрадный треугольничек с буфета. — Стою, значит, в проходной, разговариваю с вахтером Аманом, и в это время подходит почтальон. «Чары-ага, письмо вам с фронта, от сына». Ну я, конечно, сразу схватил телефонную трубку и позвонил тебе.

Зина развернула треугольник, жадно припала к строчкам. Чары-ага гордо сказал:

— Насчет того, что Сердар орден получил — не удивляйся. У нас весь род такой. Если хочешь знать, дочка, род Пальвановых еще в старые времена гремел. Еще когда русских в Туркмении не было и границы плохо охранялись — мы давали жизни персидским головорезам. Мой дед до самого Дерегеза гнал разбойников. Говорят, там и погиб. А отец на двух войнах побывал — на японской и германской. Сам я орденом Хорезмской республики награжден…

Зина читала письмо и не слушала — о чем ей хвастает свекор. Дочитав до того места, где Сердар скромно сообщал о правительственной награде, Зина вскочила со стула, прижала листок к груди:

— Ой, Чары-ага, Сердара Красной Звездой наградили! Вот, почитайте!

— Дочка, а я тебе о чем говорю, разве не об ордене! Я прочитал это письмо еще в проходной. Если бы не орден, разве стал бы я тебя отрывать от дежурства!

— Я сейчас напишу ему ответ. — Зина вырвала из тетради лист и села за стол.

— Не горячись, дочка, — сказал Чары-ага. — Наде немного успокоиться, подумать — что ему написать. Ты пока помоги мне другое письмо написать.