Избиение младенцев - Владимир Лидский

В последние мгновения Никита успевает ещё услышать сердитый стрёкот пулемёта Никольского, развернувшего свой «льюис» от кладбищенской стены, и сквозь наползающую мглу видит: кони красных смешались… пехота вдалеке в нерешительности замешкалась, а пулемёт Никольского всё не умолкает, уже не в силах прекратить свой припадок; лошади, потерявшие всадников, мешают боевому порядку, кавалеристы сбиваются в беспорядочную кучу и хаотично отступают…

В этой передышке кадеты, также отступив в глубину села, вдруг осознали, что часть его занята красной пехотной частью, совершившей обходной манёвр и укрепившейся на западной окраине.

Пока было относительно тихо, Никита снял шинель и осмотрел рану, – слава Богу, пуля прошла навылет, и были задеты лишь мягкие ткани. Он отказался покинуть поля боя, товарищи перевязали его, и он снова взял в руки винтовку.

Всего полчаса было дано воинам на передышку, и вскоре улицы Канделя стали сотрясать снаряды, прилетающие с дальней железнодорожной ветки, где стоял большевистский бронепоезд. Орудия его били чуть ближе, чем того требовали задачи артподготовки, и лишь несколько шальных снарядов залетели на мощённую булыжником площадь колонии и разорвались возле кирхи, стены которой мгновенно покрылись выбоинами и щербинами от прилетевших осколков.

Когда замолчала артиллерия красных, кадеты вновь увидели за озером боевые порядки врага. Но красные не торопились наступать, выжидали.

К этому времени генерал Васильев сумел сорганизовать войска и привести в боевую готовность эскадрон павлоградских гусар, сапёрную роту с четырьмя пулемётами, броневик и единственную пушку при двух оставшихся снарядах.

Контратака!!

Какое ещё слово может показаться слаще тем бойцам, которые стояли насмерть и теряли в отчаянной схватке своих товарищей? Чем ещё можно подогреть чувство мести, и без того кипящее и клокочущее в преддверии новой схватки? Что может сказать им командир, чтобы уменьшить их нестерпимую боль, уврачевать их горящие раны, успокоить их плачущие души? Только одно: идите и убейте врага!

Так кадеты были снова подняты в бой. Рогойский и Реммерт снова вывели их на линию огня; после построения раздалась команда:

– Дистанция – четыре шага, налево в цепь – ррр-а-а-зомкнись!

Мальчишки поп а дали в снег и со свежей злобой принялись обстреливать позиции красных. Сбоку, по левому краю озера вновь полетела хоть и потрёпанная, но всё ещё бойкая вражеская кавалерия. У Никиты упало сердце, – всё точно так же, как час назад, – то же знамя, те же летящие, подобно чёрным чудовищам, кони, те же шашки, взметнувшиеся над головами, но… уже, кажется, не так уверенно, не так слаженно скачут всадники и не так твёрдо зажаты в их руках сверкающие на солнце клинки и… да, да! Навстречу им летят павлоградские гусары и уже два снежных шлейфа в неудержимом стремлении друг к другу клубятся на льду озера, – расстояние между ними всё меньше и меньше, облако снежной взвеси вокруг них всё больше и больше, частокол клинков втыкается в низкие облака, кони снова звереют на ходу, и вот уже клин вгрызается в клин и – пошла рубка!

Кадеты тем временем начали отсекать дальнюю пехоту, часть сапёрной роты сражалась внутри колонии, вытесняя красных вон из Канделя к подножию дальних холмов, другая часть сапёров при двух пулемётах присоединилась к кадетам, и – бешеный кураж вперемешку с отчаянием захлестнул парней! Никита лупил из своего «максима» в диком возбуждении, забыв про усталость и боль в плече, и видел краем глаза, как гусары схлестнулись с красными, как там, на озере началась яростная свалка, как котовцы дрогнули, но не повернули коней, как павлоградцы отчаянно рубили врагов, потому что нельзя было им отступить, никак нельзя, – или здесь погибнуть в благородной схватке, или быть пленёнными и позорно расстрелянными… И вот они уже стали теснить котовцев, вот уже кони без седоков потерянно заб е гали по снежной ледяной столешнице, натыкаясь на убитых и поверженных. Красные устало и растерянно оборонялись, и видно было, что боевой азарт покинул их. Гусары теснили врага не силою оружия, но силою духа; клинки павлоградцев продолжали свою страшную работу, – кровь летела во все стороны, слышались крики, ругательства и стоны, и кто-то умирал под копытами коней, видя в вышине на фоне равнодушного неба гигантские чёрные фигуры сражающихся и скрещенные в роковом противоборстве шашки, а кто-то уже мёртвый гарцевал на вольной, потерявшей поводья лошади, привалившись пробитой грудью к её тёплой шее…

Тут Никита вдруг понял, что его «максим» работает соло, что давно уже не слышно пулемёта Никольского. Взглянув в сторону кладбища, он увидел бравого пулемётчика лежащим возле «льюиса» и почти в ту же минуту услышал шипящий голос Реммерта:

– Господа-а-а! Справа по одному-у-у… в перебежку – марш!

Кадеты вскочили и стали перебегать в сторону кладбища, откуда беспрерывно сыпались пули. Поняв, что пулемёт Никольского замолчал, красные подняли головы и стали ещё плотнее обстреливать зады кладбища, совсем смело показываясь над кладбищенской стеной. Но кадеты подтянулись; Никита с помощью маленького Авраменко подкатил пулемёт на новую позицию и опять начал строчить, выкашивая всех, кто находился в стороне от ограды кладбища. Остальные из винтовок снимали бойцов, которые прятались за могилами. Никита поймал себя на мысли, что он беспредельно раздражён, что его трясёт от бешенства, что он вне себя от гнева и хочет только одного: схватить пудовую дубину и крошить вражеские головы беспрерывно, бесконечно! Он до боли в пальцах сжал поворотные ручки «максима», вцепился в него мёртвой хваткой, ощерился, как затравленный волк и, всовывая перекошенное лицо в щиток пулемёта, затрясся с ним в совместной яростной злобе. Красные не выдержали натиска и… побежали! Вон их чёрные фигуры запетляли по белому снегу, вон их беззащитные спины открылись для возмездия… вон те, кто прятался за могилами, уже перемахивают через кладбищенскую стену… чу! – слышен откуда-то сверху клич Рогойского:

– Каде-е-ты! Вперёд!

И вскочив, резво, как хищники, преследующие ослабевшую добычу, понеслись кадеты вслед уносящемуся противнику, на ходу щёлкая затворами и выцеливая мечущиеся фигуры отступающих. Никита не мог с пулемётом поспеть за быстро удаляющимися товарищами, вдвоём с Авраменко они зацепили опорную дугу «максима» и двинулись в колонию. Оглянувшись, они увидели, как кадеты добивают оставшихся в арьергарде красных. Бешенство его не могло утихнуть, он всё клокотал, щерился и никак не мог успокоиться.

Наступали сумерки.

Никита с Авраменко вошли в колонию. На улицах там и сям лежали трупы – кадеты, пехотинцы, красные, белые. Никита стал снимать с убитых подсумки, вытряхивать патроны. Возле кирхи, прислонившись к стене, полусидел раненый красноармеец, нашпигованный осколками. Кадеты подошли ближе. Авраменко потянулся к патронной сумке врага, висевшей у него на поясе.

– Берите, берите, – прошептал красноармеец, – берите всё…

Авраменко снял подсумок, забрал винтовку, из кармана окровавленной шинели вынул гранату.

– Быстрее! – раздражённо сказал Никита.

Его продолжало трясти, болезненное возбуждение не хотело уходить, желудок сводила судорога боли, и волна дурноты подступала к горлу. Он не мог обуздать свою мстительную ярость, ему снова представилась огромная дубина, которую так хотелось обрушить на голову раненого.

Красноармеец протянул руку. Глядя в лицо Никите, с трудом проговорил:

– Не убивай, браток! Мы не коммунисты… мы – мобилизованные…

– Сука, сука, – прошипел Никита, сорвал с плеча винтовку, быстро передёрнул затвор и, не целясь, выстрелил…

Ночью батальон Стесселя вернулся с позиций в Кандель, и кадеты получили, наконец, передышку. В хате, где утром начинали кашеварить, снова развели огонь и стали собирать рассыпавшуюся муку. Пока закипала вода, возбуждённо обменивались впечатлениями от боя и пытались подвести его итоги. Красные были полностью выбиты из Канделя и соседнего Зельца, понесли большие потери, как кавалерией, так и пехотой, но, отступив, заняли последнюю на этом направлении колонию Страсбург и заблокировали тираспольский шлях. Капитан Реммерт сидел возле печи в позе человека, решающего сложную жизненную задачу; Никита смотрел на него и думал, что никаких особенных мыслей, скорее всего, в голове капитана сейчас нет, просто он бесконечно устал и, отключившись от мира, таким образом, скорее всего, пытается отдохнуть. Кадеты сидели и лежали в просторной горнице, многие уже подрёмывали, Никита с Авраменко тоже пристроились возле печки и через несколько минут тоже клевали носами. Дремота затягивала их всё глубже, и вот они потихоньку отчалили от неестественно ярких пристаней реальности и поплыли в мглистых, тинистых, масляно-слоистых водах причудливых сновидений, в которых были перемешаны крылатые кони, трепещущие на ветру алые знамёна, дымящиеся пулемётные стволы, чёрные точки суетливых фигурок на искрящемся цветными переливами льду и их собственные силуэты, увиденные как бы со стороны: бесплотные, дымные, медленно скользящие над полем брани… Вдруг сильный хлопок мгновенно смыл их видения, – так, как мощный поток воды смывает нестойкую краску со стен, – и мутные дрожащие картинки потекли вниз, открывая их взорам бездонный проём открывшейся в ночь двери и на его фоне – огромного офицера, громоздящегося посреди горницы.