Огненный всадник - Михаил Голденков

— Добре, заплати мне просто символическую сумму, чтобы мне тебя не обижать.

Михал отсчитал десять серебряных талеров на 243 грамма чистого серебра в сумме. Вилли почти с ужасом смотрел на большие монеты с чеканным всадником с мечом на коне, мутно поблескивающие в сумраке его мастерской серебром на грязном столе с порошком ультрамарина, которым художники присыпают синие пигменты на еще не высохших полотнах. Видимо, ему еще никто не платил таких денег за картину, которую он сам считал неудачной работой. Он взял своими запачканными краской пальцами серебряный талер и поднес к лицу, рассматривая, словно видя впервые.

— Это… это слишком много, Михель! Десять литвинских таллеров! Самой красивой чеканки в Европе! По двадцать четыре грамма чистого серебра каждый! Ты варьят! Я не возьму такие бешеные деньги. Я же просил символическую сумму!

— Какие же это бешеные деньги?! — усмехнулся Михал. — Это всего лишь месячный оклад итальянского мушкетера. А ты хочешь сказать, что, работая месяцами над этим полотном, не заслужил месячного оклада мушкетера?

— Ну, не месяцами, а всего один месяц. Тем более мне уже за нее платили…

— Девять голландских гульденов? Не смеши! Это жалкие гроши! Разве не знаешь, что в Голландии гульден падает? И это платил тебе Рембрандт, а не я, и это не считается.

— Ладно, — сдался Вилли, — думаю, пять талеров я возьму.

— Добре, — Михал забрал одну монету, а остальную стопку денег придвинул в сторону Вилли, — это все, пан Дрозд! Это самая низкая символическая цена, на какую я могу решиться. Не протестуй. Всего лишь девять талеров!.. Сущая ерунда!

Вилли согласился.

Затем они вновь вспомнили и помянули покойного отца юного князя и вновь коснулись темы войны. Вилли очень переживал, что Литву захватывают московитяне, Кмитич бьется с врагом в районе Смоленска, а он, Вилли, сидит себе мирно в Венеции. Вилли Дрозд рвался на родину, чтобы с оружием в руках защитить отчизну от завоевателей.

— Ты великий художник! — говорил ему Михал. — Это не твое дело с мушкетом в руках бегать.

— Ошибаешься! — глаза и лицо Вилли светились. Михал аж всполошился — он еще ни разу не видел в глазах друга столько ярости.

— Когда родина в опасности, то это дело каждого ее защитить! — страстно говорил Вилли. — Поживи за границей с мое, на моих птичьих правах, на моем хлебе, вот тогда поймешь, как хороша Литва! Тогда поймешь по-настоящему, что такое родны кут! Не было и нет ничего в жизни прекрасней нашего голубого Немана, озер, наших людей, городов, весок, замков, церквей, костелов, фальварков и маентков. И что, уступить все врагу? Знаешь, сколько наших студентов учится сейчас в Болонье, Падуе, в голландском Лейдене, в немецких Лейпциге, Майнце, в Базеле?.. Шмат! Хочу собрать хоругвь добровольцев и пойти защищать родную землю от оккупантов! И только после этого вернусь в Венецию и со спокойным сердцем продолжу работу.

Михал вздохнул, рассеянно проведя пальцами по лбу. Ему даже стало стыдно, что такой искренний и чистый патриотизм, наполненный любовью к Литве, выказывает не он сам, князь, а его товарищ, выходец из простой семьи. Родиной Вилли Михал считал как раз Голландию. Ан нет, для Вилли родиной все же являлась страна его отца — Литва, берега Немана, живописный Несвиж, соседний Мир…

— Делай так, как велит твое сердце, — согласился Радзивилл, — но мир может потерять второго Рафаэля…

На прощание они пообещали писать друг другу, а Михал распорядился, чтобы «Огненного всадника» тщательно упаковали и отправили в Варшаву, откуда он планировал переправить картину в Гродно, а затем в Несвиж.

По прибытии в Болонью Михал первым делом отправился помолиться в церковь Святого Доминика на одноименной площади, где ангел, держащий канделябр, был создан руками самого Микеланджело.

Приехав в дом своего отца, он с возмущением узнал, что мачеха Лукреция, отношения с которой у Михала не сложились еще в детстве, решила похоронить мужа здесь, во дворце, принадлежавшем покойному.

— Не бывать тому! — возмущенно протестовал юный Радзивилл. — Тело моего отца должно покоиться в родовом имении, в Несвиже! В фамильной усыпальнице! Это же традиция!

— У вас там сейчас неспокойно, война идет; как можно отправляться в такую дальнюю и опасную дорогу с таким деликатным грузом! — настаивала на своем Лукреция, сердито поджимая губы.

— Это мое дело, как я доставлю отца на родину! И в Несвиже пока никакой войны нет! — вновь протестовал юноша, размахивая кружевными рукавами перед носом Лукреции.

— Здесь тоже его родина, — наконец взорвалась и итальянка, — здесь родился и живет его сын Доминик Миколай, между прочим! Твой брат! Он тоже хочет присматривать за могилой своего отца! А ты… Ты просто хочешь досадить мне, как делал это еще мальчишкой!

— Мне плевать на вас, сеньора! — отвечал Михал, окончательно выходя из себя. — Но Александр Людвик прежде всего Радзивилл! И он несвижский князь! И покоиться должен именно в Несвиже со своими предками! Это для нашего рода закон!

— Да будь ты проклят, взбалмошный испорченный мальчишка, — закричала Лукреция, — который думает только о себе! Я не отдам тебе Александра!

— Я думаю о себе?! — Михал нервно засмеялся. — А о ком думали вы, сеньора, когда вскружили голову моему отцу после смерти моей благородной матери?! Текля Волович была первой красавицей Европы! Неужто мой отец после такой жены вот так просто клюнул бы на вас!

— Ах, я вскружила ему голову? — возмущенно швыряла веер Лукреция. — Может, наоборот?!

Семейный скандал продолжался долго, никто не хотел уступать. В конце концов Михал принял решение — обратиться в суд.

— Пусть суд решит, кто прав, — заявил Михал мачехе, — но я сразу скажу вам, мадам, он все решит не в вашу, но в мою пользу, ибо закон на моей стороне!

И в самом деле, Архиепископ Болоньи кардинал Ламелин еще до вынесения решения уведомил и Лукрецию, и Михала, что хоронить отца необходимо по наставлению сына — в родовом имении. И вот траурный кортеж отправился на родину, но в Венеции Михалу вручили письмо, которое адресовал Богуслав еще его отцу. В письме представитель биржанской линии Радзивиллов Слуцкий князь Богуслав, кузен Михала, просил добиться у императора Священной Римской империи для всех представителей Радзивиллов возможности участия с правом голоса в сеймах империи.

— Что же делать? — спросил озадаченный Михал своего слугу, вертя в пальцах бумажный лист с обращением двоюродного брата.

— Поступайте так, как поступил бы ваш отец, — был разумный ответ. Михал так и сделал.