Огненный всадник - Михаил Голденков

Михал не глядя взял со стола деревянную с желтым засохшим пятном краски кружку, сделал глоток разбавленного красного вина, вынул платок, утер губы и взмокший лоб.

— Frappant![27] Вилли! Еще лучше, чем ты изобразил мою Аннусю! Лучше раз в сто! — пролепетал восхищенный Михал. — А… а кто это?

— Это Вирсавия. Хотя натурщицу, конечно же, звали по-другому. Просто мне понравилась идея «Вирсавии» Рембрандта, и я решил написать свою, но лучше.

— У тебя получилось, Вилли! — Михал, чувствуя, что не может стоять, сел на высокий заляпанный высохшей краской табурет на трех ножках. — Не представляю, что может быть лучше! В Литве ничего подобного даже близко нет!

Дрозд молча отошел к столу, тоже взял кружку с разбавленным вином, отхлебнул, оценивающе взглянул на полотно, словно видел его в первый раз, и кивнул, как бы соглашаясь с Михалом.

— Получилось… — как-то блекло, без эмоций повторил Вилли. — Ты все равно не видел «Вирсавию» Рембрандта! Он ее закончил лишь в этом году, почти одновременно со мной. Как ты можешь сказать, что у меня получилось?! Но ты, тем не менее, прав, Михель! Чертовски прав! Я впервые превзошел своего учителя. Там, у Рембрандта, просто сидит полная женщина, коих маэстро обожает, сидит полностью обнаженной, без загадки, без любви, без идеи, не объемная, плоская… Моя получилась лучше. Я даже не хочу ему показывать, чтобы не завидовал, чтобы не перекупил, как некоторые. Это говорю тебе я как самый пристрастный на свете критик фламандского живописца Вильяма Дроста.

— Продай мне эту картину! — несвижский князь умоляюще устремил свои зеленые глаза на Дрозда. — Я повешу ее в своем замке в самой красивой золотой раме! На самом видном месте!

— Она еще чуть-чуть не завершена, — махнул рукой Вилли, явно не желая продавать свою работу кому-либо, и застенчиво улыбнулся, — а вот эту можешь просто забрать! — и он, подойдя к полотну размером сто пятнадцать на сто тридцать пять сантиметров, сдернул с него серое покрывало.

Взору Михала открылся всадник. Молодой красивый парень в меховой шапке с красной тульей… Михал узнал Кмитича. Словно сам живой Самуэль в знакомом Михалу песочного цвета кафтане сидел в седле и, обернувшись, с едва уловимой улыбкой, которые так умеет схватить Вилли, смотрел в его сторону.

— Господи Иисусе! — только и выдохнул Михал. Он еще не отошел от созерцания девушки, как вдруг — новое удивление. Пуще прежнего!

— Узнал? — улыбнулся Дрозд.

— Как не узнать! Он тут как живой! Это та картина, когда ты с него набросок делал перед охотой? — Михал восхищенно цокал языком, прохаживаясь перед полотном. — Но как, чертяка, похож! Как ты запомнил цвет его лица, тени, цвет его глаз? Матка Боска! Вылитый Самуль Кмитич в свои двадцать два, или сколько тогда ему там было?..

— Только вот конь не вылитый! — скривил губы Дрозд. Михал присмотрелся к коню. И правда, если смотреть на коня, сравнивая его со всадником, то конь получался каким-то непропорциональным: голова и шея явно маловаты, а ноги чересчур вытянуты. Но это только если присмотреться. Если же глядеть на всадника, то картина была великолепна.

— Коня не я писал, недовольно покачал непричесанными волосами Вилли, — это Рембрандта работа.

— Что?!

— Так, его. Вообще весь низ картины — не моей руки писанина. Рембрандту незаконченная картина вначале настолько понравилась, что, когда я полностью закончил писать всадника, он присвоил ее, сказав, что допишет остальное сам. Даже заплатил мне negen gulden[28] за работу, выкупил как бы. Я был не против. Все-таки учитель, да и деньги неплохие. Затем он, или по пьяни, или ученику какому-то неопытному поручил, написал коня. Уродливого. Позже сам разочаровался, хотя кто-то и собирался у него картину купить. Он ей даже название дал для продажи — «Огненный всадник».

— А почему огненный?

Вилли чуть улыбнулся.

— Да по ошибке. Смешная история. Какой-то англичанин увидел мою черновую надпись. Я-то назвал картину «Литовский всадник». Написал графитом сзади по-немецки «Lit Reiter». Англичанин слово «reiter» правильно понял как «rider», то бишь «всадник», а что это за «lit» не знал даже сам Рембрандт. Тогда англичанин решил, что это английское слово «зажженный» или «загоревшийся», ну и спрашивает Рембрандта почти в шутку, мол, сколько стоит твой «Огненный всадник». Учителю такой вариант понравился, и он его и оставил. Правда, картину не продал, сказал, что хочет коня переписать. Причем коня захотел написать оранжевой краской, под цвет огня, чтобы название соответствовало.

— А как же портрет у тебя оказался?

— Сам же учитель мне и отдал. Коня написать нового. Мне стало работу в самом деле жалко продавать в таком виде. Кмитич как живой, а вот конь подкачал. Я картину забрал, думал — закрашу коня, напишу нового, да вот как-то руки не доходят. Нет вдохновения. А сам маэстро, похоже, забыл про «Всадника» либо посчитал, что эта работа не удалась, и не вспоминает о ней. Ему сейчас не до этого.

— А что так?

— Наверное, ты знаешь, его жена Саския умерла, он сейчас живет с другой дамой сердца, с Хендрикье Стоффельс. Она родила ему дочку в этом году. Корнелией назвали. Но дела его как-то плохо пошли в последнее время. Творческий кризис, короче.

— Так может, он и вспомнит про «Кмитича на коне?»

— Поэтому, ежели тебе нравится, то забирай быстрее. Подаришь своему другу Кмитичу. С Рембрандтом я как-то больше не общаюсь. А если он и спросит, то скажу… Мыши съели, — и оба парня рассмеялись.

— Даром не возьму, — посмеявшись, сказал как отрезал Михал.

— Мы же друзья в конце концов! Кмитич тебе тоже друг! Какие могут быть деньги между друзьями?

— Это не между друзьями деньги, — покачал головой Михал, — это за работу деньги. Понимаешь, примета такая. За все нужно платить.

Михал отказался забирать картину даром и достал из клапана кармана своего камзола пухлый кошелек, полный серебряных талеров Речи Посполитой. Дрозд кошелек не брал, бурно протестовал, но в конце концов уступил:

— Добре, заплати мне просто символическую сумму, чтобы мне тебя не обижать.

Михал отсчитал десять серебряных талеров на 243 грамма чистого серебра в сумме. Вилли почти с ужасом смотрел на большие монеты с чеканным всадником с мечом на коне, мутно поблескивающие в сумраке его мастерской серебром на грязном столе с порошком ультрамарина, которым художники присыпают синие пигменты на еще не высохших полотнах. Видимо, ему еще никто не платил таких денег за картину, которую он сам считал неудачной работой. Он взял своими запачканными краской пальцами серебряный талер и поднес к лицу, рассматривая, словно видя впервые.