Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

Нужно придумать что-нибудь другое. А что? Сказать Колосову всю правду? И обесчестить Жаклин? Нет этому побывать.

Значит, нужно терпеливо ждать встречи с Дюрвилем. А до того времени — выдержка, спокойствие и осторожность. Если, конечно, можно быть спокойным в таком положении.

Хорошо, что завтра они переходят на дневную смену. Он увидит Жаклин…

С Жаклин встретились, как всегда, возле окна аккумуляторной. Шамрай взглянул и счастливо улыбнулся. У девушки за ухом маленький тёмно-красный георгин.

Захотелось сказать ей хоть одно слово, но Жаклин остановила его взглядом: «Нельзя». Нет, ничего говорить не нужно.

Возле клети Колосов, Джапаридзе и Дюрвиль. Ничего, сейчас он поговорит с папой Морисом. А если тот не захочет ему помочь?

Тогда придётся бежать. Куда? К французам, в маки?

Но тогда следом за ним полетит подозрение Колосова, и навеки в глазах людей он останется предателем. Нет, всё нужно прояснить здесь, в шахте.

Клеть пошла вниз так стремительно, что зазвенело в ушах от смены давления. Совесть его чиста, как детская слезинка, а всё равно страшно начинать этот разговор. Показалось ему или в самом деле горный мастер нарочно отстал от идущей впереди смены?

— У меня к вам просьба, папа Морис, — сказал Шамрай, когда они оказались в тёмном штреке,

— Говори, — глухо прозвучал голос мастера.

— Ребята не верят мне. Думают, что я провокатор.

— Ты им рассказал? Всем?

— Только Колосову. Но о Жаклин — ни единого слова.

— И правильно сделал.

— Но вы-то знаете, что это правда.

— Я знаю.

— И не поможете мне?

— Нет. Выкручивайся сам, как знаешь. С меня довольно. И так сыт по горло.

Минуту они молча шагали по шпалам узкоколейки, проложенной на дне штрека. Потом Дюрвиль не выдержал,

— Просто голова от вас кругом идёт, — вдруг взорвался он. — Дома от Жаклин нет житья. Теперь ты прилип, как паутина. Что я должен сказать?

— Правду.

— И ославить собственную дочь?

— А вы просто скажите: Шамрай говорит правду.

— Что же, думаешь, Колосов дурак? Не поймёт?

— А в конце концов почему нужно молчать? Она же моя жена!

Дюрвиль остановился, будто с разбегу на стену налетел. Долго стоял молча, приходя в себя.

— Иди, — наконец проговорил Дюрвиль.

— Вы поговорите с Колосовым? Ведь ребята прихлопнут меня. Как провокатора.

— А для меня, между прочим, это было бы не так уж плохо, — откровенно признался Дюрвиль. — Только убить тебя значит убить и Жаклин… Хорошо, иди в лаву, я подумаю.

— Спасибо. Но это ещё не всё, — осмелел Шамрай.

— Что же ещё?

— Я хочу видеть Жаклин. Прошу вас. Очень прошу…

— Ну, знаешь… — Дюрвиль от возмущения слов не находил. Тяжело, как после трудного бега, вздохнул.

— Да, хочу, — настойчиво повторил Шамрай. — Она моя жена.

— Погоди ещё, рановато хвастаться. Повенчайся скачала, тогда и называй женой. А так — обычное любовное приключение. Вы даже не обручены… — сказал Дюрвиль и горько усмехнулся. Представил на минуту рядом с Шамраем Жаклин. Она в белом платье… Да, горько и немного смешно. А скорей всего, грустно… С другой стороны, этот парень разве виноват, что полюбил его дочку? Что оказался за колючей проволокой?

— Хорошо, — уже совсем другим тоном сказал он. — Я поговорю с Колосовым. О свидании думайте сами. А то взялись с обеих сторон, дома Жаклин пилит? здесь ты. Этого мне только и не хватало для полноты счастья.

— Жаклин тоже? — Шамрай, неожиданно выпрямившись во весь рост, ударился каской о верхнюю балку крепления штрека. Посыпалась угольная пыль.

— Тише ты, — Дюрвиль рассердился. — Учись ходить в шахте. Ещё обвал устроишь…

— Я научусь, — весело ответил Шамрай. — Я всему научусь, дорогой папа Морис…

Жаклин думает о нём! Жаклин думает о нём… Душа его пела от восторга, любви, от одной только мысли, что Жаклин, его Жаклин, вспоминает о нём, любит… Хотелось громко, на всю шахту закричать, во весь голос пропеть одну-единственную фразу: «Жаклин хочет видеть меня!»

И он, Роман, отыщет эту возможность увидеть Жаклин. Теперь папа Морис станет его союзником. Он это почувствовал, уловив теплоту в его голосе. Через него наверняка можно будет предупредить Жаклин…

Шамрай набросился на работу так, словно от того, сколько он нарубает угля, зависело его будущее счастье.

Появился Колосов, посмотрел и подозрительно спросил:

— Что-то ты больно стараешься?

— Настроение хорошее, вот и стараюсь, — весело ответил Шамрай.

— Интересно, с какой это радости?

— В связи с победой под Курском.

Они все уже знали о разгроме гитлеровцев на Курской дуге, и ответ прозвучал естественно. Но капитан всё же ему не поверил.

— Подожди немного, — попросил тогда Шамрай. — Может, и в твоих мозгах кое-что прояснится. И ещё одна просьба: если собираешься свалить на мою голову какой-нибудь корж, то, будь добр, повремени денька два.

Колосов направил луч фонарика в лицо Шамраю. Что-то не похож на предателя этот лейтенант — глаза сияют, как незабудки весной, даже тут, в этой чёртовой шахте. Но командиру партизанского отряда нужны точные, неопровержимые доказательства, а не этот непонятный радостный блеск глаз…

— Хорошо, — сказал Колосов. — Немного подождём.

На другой день в начале смены капитан подошёл к Шамраю и сказал:

— Остолоп ты, Шамрай, хоть и хороший парень.

Лейтенант понял: Дюрвиль уже поговорил с Колосовым.

— А ты в таком случае что же, похвастался бы перед строем? Да?

— Зачем же перед строем? — проговорил Колосов. — Но мне, своему командиру, ты обязан сказать, как на духу. Командир должен знать всё, на то он и командир. А то ведь ты, можно сказать, со святым апостолом Петром на несколько часов разминулся. По тебе отличный коржик плакал, облюбовали уже. Нет, — капитан даже руками всплеснул, — все равно чудеса, в голове не укладывается. А что делать — приходится верить. Хорошо, подумаем, как тебе помочь…

— В чём?

— Увидеть жену.

— Не шути, Колосов, — голос Шамрая прозвучал угрожающе.

— А я не шучу. Давай ставить крепления.

— Послушай, капитан, — сказал Роман. — Я буду работать за двоих… Никто ничего не заметит… Разреши мне, когда перейдём на ночную смену, выйти из шахты… Сделай так, чтобы одежда и велосипед были на месте.

— Подумаем, — ответил командир. — Дай сюда селёдку.

— Какую селёдку? — удивился Шамрай.

— Ну, вот этот распорный клин для крепления. Его же французы селёдкой кличут.

— Не селёдкой, а сардинкой, — грустно сказал Шамрай. — Не получился из тебя француз, командир.

— Зато из тебя получился, — подковырнул Романа Колосов. — Ладно, шут с тобой, давай свою сардинку.

Теперь Шамрай жил ожиданием минуты, когда можно будет выйти из шахты, промчаться десять километров до Террана и увидеть Жаклин. Насторожённая враждебная пустота, образовавшаяся вокруг него в последние дни, вновь наполнилась людьми, их добротой и дружбой. Куда приятнее убедиться в честности человека, чем казнить его за предательство. В жизни каждого из пленных и так было много горя, страданий и очень мало радостей. Именно поэтому они так жадно ловили хотя бы намёк на счастье. Пусть даже чужое…

Шёл сентябрь сорок третьего года. Сентябрь и во Франции был месяцем осенних красок, и именно в этой своей яркости и цветистости был очень близок и схож с сентябрём на Украине. На холмах Террана буковые леса накинули на плечи нарядные багряно-красные шали. Клёны и липы на улицах заполыхали ярко-жёлтым пламенем. Стоило подуть ветру посильнее, и сразу земля покрывалась золотым ковром шуршащих сухих листьев и воздух наполнялся неповторимым запахом осенней свежести и лёгкой прели.

Именно в эти дни где-то очень далеко, за тысячи километров от Террана, закопчённые в боях под Прохоровкой танки-«тридцатьчетвёрки» прошли по земле Украины и с боем, ломая оборону гитлеровских отборных полков, прорвались к Днепру.

И Терран, отделённый тысячами километров от Прохоровки, сразу почувствовал это. Коменданта срочно отправили на фронт, дали ему полк. Видно, туговато стало в немецкой армии с офицерами, если дело дошло до их худосочного полковника. Капитан Лаузе пошёл на повышение, оказался в комендантском кабинете. Вместе с полковником из лагеря забрали почти всех немецких солдат, оставив лишь несколько пятидесятилетних ландштурмистов. Именно теперь, решил капитан Лаузе, и настало время показать, что дисциплина в лагере не только не понизилась, но, наоборот, укрепилась.

Свой приход к власти Лаузе отметил впечатляюще и эффектно — механизированная виселица снова появилась в лагере.

Хмуро смотрели выстроенные на апельплаце пленные на эту зловещую машину.

Капитан Лаузе вышел на крыльцо в сопровождении седого фельдфебеля, единственного унтер-офицера среди оставшихся ополченцев, и бригадира — начальника отряда французских полицейских, которые несли внешнюю охрану. Возле машины-виселицы выстроился её экипаж — четверо здоровенных гестаповцев: палачей на фронт не брали даже при самых затруднительных обстоятельствах. Специалисты, ничего не скажешь.