Колумбийская балалайка - А. Логачев

— Да во всех старых городах, сынок, ратушу строили на главной площади. Али не знал?

— В церкви есть где спрятаться, а случае чего — в ней удобно держать оборону: стены толстые, — задумчиво сказал Алексей, ни к кому конкретно не обращаясь.

— И мы получим благословение отца Януария. Ведь ты не передумал? — перевела Татьяна вопрос Летисии, больше похожий на мольбу.

Под внимательными взглядами соотечественников Алексей, смущенно потрогав синяк на скуле, заверил Летисию, что не передумал.

— Правильно, Леха! — хлопнул его по плечу Михаил. — Если мы из этой задницы выберемся, закатим вам свадьбу в «Астории», там кухня — зашибись. Спонсирую. Или хочешь, моряк, «Аврору» для вас сниму?

Любка еще какое-то время мучительно размышляла, взвешивая «за» и «против», просчитывая варианты. Вытаскивать ли из страны еще и эту деревенскую девочку, или имеет смысл отстранить ее — например, в последний момент?..

Как бы то ни было, пока пришлось остановиться на варианте «кладбище — церковь».

Сейчас они дожидались среди надгробий возвращения колумбийки от отца Януария.

Татьяна вслух прочитала надпись на могильном камне, возле которого сидела на траве, подложив под себя камуфляжную куртку:

— «Спи, мой одиннадцатый сын. Мы отомстим за тебя».

Потом прочитала вторую надпись, уже не выбитую, а выцарапанную, и явно не рукой камнереза, а рукой неумелой:

— «Отмщен».

За время ожидания не только Татьяне, а, думается, и каждому члену отряда в голову забрела мысль: «Уж не на этом ли погосте меня схоронят?» И верится, каждый отогнал от себя эту мысль как бесполезную и вредную.

Тень ангела, высеченного из серого камня, раздвоилась — это вперед выдвинулся Вовик.

— Мадонна Таня, — дурашливо елейным голосом позвало ее юное дарование, — снизойдите до бедного ученого, помогите разобраться. Смотрю, смотрю, охота понять, что тут написано…

Полностью выбравшись из ангельской тени, Вовик обогнул надгробие из плоского камня и добрался до девушки. Татьяна сперва хотела отшить чертового гения, но подумала, что от этого оболтуса быстрее получится отвязаться, переведя чего-то там, чем вступать с ним в долгую пикировку.

— Позвольте ручку, мадонна… — Гений помог девушке подняться и подвел к простому валуну, на котором была выбита длинная надпись.

— «Здесь лежит последний индеец страны, получивший при крещении имя Гориско Моулисьо, умерший своей смертью, хотя никто не верил, что такое может случиться, и его собака, защищавшая его от бешеных псов, которую он убил собственноручно, ибо иначе она мучительно бы умирала от тоски по хозяину», — прочитала Татьяна.

— Интересно, что будет написано на моем надгробии, — вздохнул Вовик.

Возле Михаила заворочался и замычал под кляпом связанный Лопес.

— Тихо ты, — небольно пнул его Мишка.

Татьяна пересела под соседнее дерево, подальше от надгробий. Она задумалась о словах Летисии, которые она переводила сегодня для моряка Алексея на одном из привалов (с просьбами о переводе обращались к ней, а не к Любе — и по старой памяти, и еще потому, что штампы сильны и как-то не хватает наглости использовать майора внешней разведки в качестве простого перевочика). «Сельская девушка много слышала от своего духовного отца о том, какой может быть настоящая любовь. Он рассказал ей о Ромео и Джульетте, о Тристане и Изольде, о Лауре и Петрарке. И она, Летисия, видишь ли, чувствует, что ее любовь к тебе, Леха, точь-в-точь такая же, как у тех, у великих влюбленных. Она, видишь ли, чувствует в себе Любовь, для которой не важны языковые и религиозные различия, не страшны злые опасности, не обременительны житейские мелочи… Эх, меня б кто так полюбил, как эта девочка любит Лешку… Мишка? Не смешите меня! А уж сейчас… Офигев от наркоманской темы, этот боров забыл обо мне начисто, сволочь…»

— Едет. — Из-за стены невысокого склепа выскользнул Алексей. — Приготовьтесь на всякий случай.

Сразу же вскочил на ноги Борисыч. Старик весь сегодняшний день был необыкновенно молчалив, серьезен, собран и, создавалось впечатление, преисполнен торжественности, словно ему предстояло пройти по Красной площади на Параде Победы. Не иначе, чувствовал, что их мытарства подходят к концу и очень скоро они окажутся в безопасности. Причем так думал не только он — так думали все. И все ох как заблуждались.

— Что, не доверяешь своей невесте? — съязвила, поднимаясь, Любка.

— А ты сейчас треплешься по поручению правительства или от себя лично? — Моряк выразительно посмотрел на подругу по увлекательному круизу «Панама — Колумбия» и не менее выразительно сплюнул.

А Любовь и сама бы не могла сказать, по поручению или от себя… то есть понятно, что от себя… Но от той ли себя из «легенды», с которой сжилась, срослась, как сиамские близнецы? Или от другой себя, изначальной? «Нет, вернусь, пойду консультироваться с засекреченными психологами по поводу влияния „личины“ на исконное „эго“ агента».

— Ерунда! Однажды в телефонную будку впихнулись тридцать два человека, чтобы попасть в Книгу рекордов Гиннесса. И попали, черти! — так Вовик успокаивал занервничавшую Татьяну.

Беспокойство Тани и слова Вовы относились к транспорту, на котором предстояло перемещаться группе. Летисия возвращалась из церкви на мотороллере с фургоном — родном брате тех «трещоток», на которых в Союзе в застойные годы развозили почту. Только на боку этого фургона не красовалась строгая надпись «Почта», а чернело распятие, опутанное карнавальными лентами. Ленты свивались в два слова: «Изес Крайс».

По следу мотороллера с Летисией не крались джипы с вооруженными подонками, вдали не бликовали оптические прицелы, вроде бы все обстояло самым наилучшим образом. И Миша уже начал готовить Лопеса к погрузке в фургон: подтягивал ремни на ногах и руках сержанта, поправлял кляп.

Я вам скажу, парни, как приходит старость.

Вы думаете, старость приходит, когда вас начинает крючить радикулит и брыкается сердечко? Нет. Старость — это усталость. Что пришла старость, ты осознаешь, когда ощущаешь вдруг, насколько устал.

Непонятно?

Тогда по-другому.

Представьте, что во всех ваших карманах, на изнанке вашей одежды оседает песок. До поры до времени вы не будете ощущать его тяжесть. Какая там тяжесть, ха, горсть песка! Но он копится, копится… И в один из дней накопившаяся тяжесть сгибает тебя… Так и усталость — что-то вроде песка, который копится в твоих клетках. И в один из дней та сила, что держала и носила груз, слабеет, сдувается, будто шар, и ты вдруг всем нутром и существом своим ощущаешь, сколько ж ты накопил в себе за жизнь тяжелых отложений. В каждой клетке, в каждой поре, в каждой мысли, в каждом вздохе — тяжесть.

Это и есть старость.

Старость может прийти к тебе и в тридцать, и раньше, ну и тем более в сорок один.

Случилось это тогда, когда провалилась моя попытка на дороге, и провалилась она из-за женщины… да, я проиграл схватку женщине! Когда я выложил этой рыжеволосой все, что знал, выложил, потому что увидел себя крошечным зерном между жерновами, безжалостно перемалываемым. Рыжая сказала мне, что она выполняет здесь личное задание Падре, что Диего Марсиа и дон Мигель — лишь жалкие пешки, которых приносят в жертву, а я — так… даже не пешка, я гораздо мельче. И если я хочу сохранить свою жизнь, а также жизнь того же Марсиа и дона Мигеля, то должен ответить на ее вопросы. Она назвала имена и факты, произнесла слова, которые не могла бы знать, не будь человеком Падре. Я уже ничего не понимал и с каждым часом понимаю все меньше. Разве что все лучше и лучше я понимаю одно: действительно, я даже не пешка, а так… размельченный мусор.

Вот тогда и сломалось что-то внутри, сломалось с хрустом, с каким ломается хребет у человека, спиной упавшего на камни.

Так старый волк, проиграв схватку с молодым волком, поджимает хвост и уходит в чащу умирать.

Наверное, я мог бы придумать, как мне избавиться от веревок и завладеть оружием во время ночевки в лесу. Наверное, я бы смог выдумать что-нибудь в этом треклятом церковном фургоне, будь я прежним. Нет, мне вряд ли удалось бы вырваться наружу, раскидав русских коммандос. Меня везли, зажав со всех сторон телами. Но я смог бы извернуться и подать сигнал ударами ног о железные стенки фургона. Избавившись от кляпа, смог бы закричать. Может быть, этого и хватило бы, чтобы привлечь внимание наших людей. Но…

Да и сейчас, наверное, в этой церкви я могу освободиться. Потребовать, чтобы дали оправиться, и когда меня поведут в нужник, можно исхитриться…

А зачем?

На меня свинцовыми плитами навалилась усталость. Усталость не физическая, к этой-то я привычен, а усталость полная, которая и зовется приходом старости. Ничего не хочу. Просто буду ждать, чем все закончится…