Кёсем-султан. Дорога к власти - Ширин Мелек

Конечно же, отец был разочарован. Старший его сын, помнится, при схожих обстоятельствах сначала огласил покои возмущенным воплем, и его долго не могли успокоить, при повторении же игры уже не пугался, а каждый раз смеялся взахлеб, радуя сердце Османа и приводя его в благодушное настроение. Все-таки жаль, что тот ребенок – сын не султана Османа, а всего лишь Османа-шахзаде и не может быть наследником, а потому удален с глаз вместе с матерью. Жаль. При них Осман и сам часто смеялся, а буйствовал куда реже. Славные были деньки…

Впрочем, этот ребенок тоже был зачат Османом-шахзаде. Появиться на свет он, правда, успел уже в ту пору, когда его отец был возведен на трон, – ну так что же с того? Осман-султан воистину сумеет зачать нового наследника, полнородного, достойного продолжить род Османов!

Это произойдет вскоре. Несомненно, произойдет. Но пока…

Пока не подобает роду Османов оставаться без наследника. Пускай даже такого, временного.

Мама?

Мама!!!

Мама – хорошо. Мама гладит, поет песенки. Мокро глазам и громко, но не потому, что плохо и надо, а потому, что хорошо. Сложно. Раньше было просто. Хорошо, тепло, спокойно. Но темно и скучно. Скучно – хорошо? Не было мокро, не было холодно, не надо было еды или сухо. Было просто и хорошо. Давно было. Потом стало ярко и холодно. И больно. И сложно. Когда больно, надо громко. Когда надо еды или сухо, тоже надо громко. Сильно громко. Тогда дадут. Добрые сразу дадут. Злые – потом, когда сильно громко. Раньше злых не было, была только мама. Мама добрая. Добрые – хорошо.

Но злых больше.

Мама добрая, мама хорошо. Но редко. Почему?

Сложно…

– Гнилая кровь…

Осман стоял у окна, задумчиво смотрел в сад. Голос его был почти спокоен, и вроде бы ничто не предвещало возможной бури, но смотритель покоев предпочел склониться еще ниже и не разгибаться, пока Осман, чуть поморщившись, не сделал разрешающую отмашку. Не отмашку даже – легкий намек, чуть шевельнув пальцами левой руки. В правой он зачем-то вертел вынутый из поясных ножен кинжал – старинный, с узорчатой рукоятью из точеного янтаря.

– Что сильного и здорового может родиться от женщины с гнилой кровью? Давно надо было искоренить эту глупость, не зря говорил Пророк, да славится он, что лишь истинно верные наследуют землю и власть. И силу, конечно же. Акиле – истинно правоверная, правоверными были и все ее предки, она родит мне настоящего богатыря, посрамив глупых женщин с гнилой кровью и скверными предками.

Акиле… Вот уж пристало прозвище, с кожей не отодрать. Дочь шейх-уль-ислама носит имя Рукийе, а «Акиле», то есть «госпожа Благоразумница», ее прозвали уже здесь, во дворце. Кто прозвал – и не доискаться, но почти наверняка кто-то из девиц Кёсем…

Рукийе прозвища не стесняется, наоборот, гордится им. Между тем для юной девушки – да нет, женщины и жены, но все равно совсем юной! – оно звучит не так-то и хвалебно.

Шейх-уль-ислам тоже, можно сказать, «господин Благоразумник». Весь в дочь. Ждет не дождется, когда его дочери будет предложено больше власти, чем ей следует… или что сразу ему через нее будет такое предложено… Но султан из рода Первого Османа, и сам Осман, пускай второй, властью ни с кем не делится!

Тем не менее именно Акиле родит ему наследника-богатыря. Скоро уже родит. И тогда…

Он резко взмахнул кинжалом, словно отсекая невидимые нити судьбы, и навершие рукояти вспыхнуло маленьким солнцем. Маленьким теплым солнцем. Но у смотрителя покоев отчего-то по спине побежали мурашки.

– Хадидже, скажи… правда же, он хорошенький?! И красивый! Красивый, правда?

– Конечно.

– Самый красивый. Самый-самый…

– Ну разумеется. Он же похож на тебя.

– И на Османа…

– А как же иначе? О Аллах! Ну что ты опять плачешь?!

– Я не…

Младенец, слишком сильно прижатый непутевой матерью к груди, протестующе пискнул.

– Мейлишах, прекрати немедленно. Видишь, напугала!

– Да-да… я не… я, конечно…

– Прекрати!

Зулейка сидела на широкой скамье в углу оплетенной виноградом беседки и с непроницаемым лицом наблюдала за двумя молодыми кадинэ, одна из которых изо всех сил старалась не плакать и не слишком прижимать к собственной пустой груди сына, только что оторванного от груди Зулейки – груди, не бывавшей пустой ни единого дня за последние десять лет. Вторая же все время оглядывалась, словно пыталась рассмотреть двери детского павильона, невидимые за изгибом аллеи, и шипела на подругу, чтобы та вела себя тише. Ну еще бы! Это детский дворик, по его тенистым дорожкам имеют право гулять только кормилицы шахзаде вместе со своими подопечными. Ну и султанские жены, конечно, – если им вдруг наскучит их собственный сад – тоже имеют полное право.

Но не наложницы.

Эти же две – не кормилицы. И уж тем более не султанские жены. Аллах знает, какими ухищрениями и при помощи каких подкупленных евнухов удалось им проникнуть в детский дворик, но если их здесь обнаружат… Хорошо бы, если бы обнаружили. Ох, как хорошо бы!

Зулейка смотрела на них с легким презрением и думала о том, как бы удивились эти две дурехи, узнай они ее мысли. Глупые курицы. Какая же мать вот так, в открытую, хвалит своего ребенка? Только та, что ему зла желает. Услышат злые духи, позавидуют – тут же порчу нашлют. И не будет у ребенка ни красоты, ни счастья. Да и жизни, скорее всего, тоже не будет, духи коварны и злопамятны. А эти две умиляются, ахают от восторга, ничуть не скрываясь, не говорят, что ребенок на редкость уродлив и скоро умрет, как должна говорить любая мало-мальски умная мать, заботящаяся о благополучии своего сына… Как есть курицы.

Зулейка даже не подумала встать и согнуться в почтительном поклоне при их появлении, как то положено хорошей служанке. Вот еще! Зулейка – одна из лучших кормилиц Дар-ас-Саадет, ее молоко сладкое, словно вода из священного водоема в райском саду Аль-Джаннат, испив которой человек более никогда уже не испытает ни жажды, ни голода. А они кто? Бывшие фаворитки, меньше чем никто, пыль под сандалиями Аллаха. Пока еще в Топкапы, но лишь потому, что не может же султан помнить обо всех мелочах! Тем более настолько малозначительных перед его лицом. Вот и пользуются наглые. Но не сегодня завтра Осман вспомнит про них и отправит отвергнутых в гарем, где им самое место. Особенно этой вот, с глазами как у дикой кошки. А Зулейка останется. И будет кормить новых шахзаде. Так с чего бы ей вскакивать перед всякими-разными, словно ничтожной помощнице младшей подметальщицы садовых дорожек?

Вот и не встала Зулейка со скамьи, когда две кадинэ крадучись скользнули в беседку, где она кормила ребенка одной из них и думала о том, как было бы хорошо, если бы этот ребенок умер побыстрее и не мучил бы более ни себя, ни свою мать, ни Зулейку.