Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

– Неужели, ты не понимаешь, что так жить нельзя! – вырвалось у меня прежде, чем я понял смысл своих слов.

Моя последняя фраза подействовала, как удар хлыстом. Ли, словно подбросило. Она порывисто встала, щелкнул выключатель и голая электрическая лампочка, свисавшая с потолка на витом проводе, осветила обстановку Кланиного будуара. В большой, около тридцати квадратных метров комнате было два окна, через которые не проникало ничего, кроме пыли. Как-то сбоку, стоял круглый обеденный стол, будто оплеванный и выставленный на позор, к нему испугано прижалась покосившаяся табуретка. В угол забился облезлый комод, на нем бесформенным ворохом громоздилась наша одежда. Вот и вся меблировка. Видавшая виды ржавая кровать да голые стены с паутиной по углам предстали передо мной во всем своем уродстве. На стене рядом с кроватью на четырех гвоздях провисла узкая полоска ситца, «чтобы не пачкаться о побелку». Эта тряпочка играла роль ковра, она меня добила.

Ли быстро оделась. Торопливо отыскала в сумочке пачку «Опала». Закурила. Глубоко затянулась и длинно выдохнула сквозь зубы. Целое облако дыма окутало ее. Сжатые зубы изменили нежный овал ее лица, черты ее стали незнакомыми, злыми. Свет лампы немилосердно подчеркивал, как постарело и осунулось ее лицо.

Держалась она очень прямо, в ее необыкновенно тонкой фигуре чувствовалось напряжение перетянутой струны. Встал, оделся и я. Комнату до краев заполнило напряженное молчание. В центре на полу желтый свет электрической лампочки очертил круг, напоминавший цирковую арену, посреди которой сошлись мы лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Я первый отвел глаза, иначе Ли могла простоять так весь день.

– Да! Мне тоже не нравится, как я живу… – ломким голосом сказала Ли, затянулась и закашлялась сухим надрывным кашлем. ‒ Уточняю, как я с тобой живу! ‒ откашлявшись, хрипло проговорила она, старательно артикулируя каждый звук, очевидно для того, чтобы если я что-то не расслышу, то прочту по губам.

Вскинув голову и выпрямившись, она показалась мне выше меня ростом. Тени вокруг глаз придали ее лицу трагическую выразительность. Ее лицо, исполненное величавой красотой, словно окаменело, милая линия губ гневно затвердела, брови грозно нахмурились, а глаза, по-волчьи недобро сверкнули на меня темно-зеленым светом. Меня сразила эта невиданная ранее красота ее лица. В ее взгляде, во всей ее осанке выразилось столько оскорбленного достоинства и негодования, что я невольно ею залюбовался. До того необычайна была эта возмущенная гордость в сочетании с пленительной хрупкостью ее тела.

– Ты отгородился мною ото всех, никто тебе не нужен, а на самом деле и я тебе не нужна. Меня с тобой связывают вот только эти, заляпанные твоей молофьей простыни и выпивка, хотя ты делаешь вид, что ни то, ни другое тебя не интересует. И я знаю, почему ты такой «отстраненный»! Ты не веришь в искренность людей. Небось и мне не доверяешь, а я так тебя люблю… Я люблю тебя так сильно, что сильней уж некуда, и в этом твоя власть надо мной! Совсем себя потеряла, надышаться на тебя не могу, нашла, наконец, своего, единственного… ‒ горько вздохнула она.

‒ В моей жизни ничего не было и было так много всего, я даже думала, что я ее уже прожила. Раньше у меня все было легко, я просто жила и тебя любила, всю свою жизнь, еще до того, как встретила. Я так тебя ждала! Если б ты только знал, как я тебя ждала… Потом появился ты, и вначале мне с тобой было так хорошо. Эх, если б ты знал, как мне было хорошо! Ты оказался тем самым, моим... А потом я почувствовала, как бритвой по коже: еще не больно, а кровь капает, и поняла, что я несчастлива, – голос ее сломался, но лишь на мгновенье, зазвенев струной.

– Думаю, что и ты меня любишь. Да, любишь, хотя сам себе в этом не признаешься. Ты предпочитаешь, чтобы тебя любили, но самому не любить, тебе так удобнее. Знаешь, почему? Ты боишься любви, потому что ты не сможешь ею управлять, ты сам будешь ей подчиняться. Этого ты боишься больше всего, принадлежать человеку или чувству. Ты боишься потерять свободу и власть надо мной, ты настоящий рабовладелец и трус!

Ее высокая грудь бурно вздымалась, она упивалась своими словами, забываясь в своей ярости.

– Все, что у нас с тобой, все неправильно, все у нас не так, а ты ничего не видишь, не понимаешь, только осуждаешь за пьянку. А знаешь, почему я пью? Не сберегла я себя для тебя, не такая тебе нужна, разве я этого не понимаю. Ты умный и знаешь все на свете, а сердцем ты дикий, не можешь ты мне помочь. Эх, да что там говорить! Я для тебя просто, без затей, станок для ебли и собутыльник в одном лице, удобная вещь. Нельзя со мной так, ты мне все прощаешь, ты же мне душу этим рвешь, как ты этого не понимаешь? А еще считаешь себя большим умником. Эх, ты, телепень! – она сорвалась на крик.

– Видишь этот стакан?!

Она схватила со стола граненый стакан, в таких продают газированную воду в автоматах (его точно разлучили с одним из них), и с маху разнесла его о стену, лишь осколки брызнули во все стороны.

– Это то, что было между нами! Прощай, моя любовь, – она всхлипнула и умолкла.

Тишина, напряженная тишина, окружающая нас становилась все громче и громче. Я стоял, и готов был провалиться сквозь землю. Ли была права. Почему изменились наши, ставшие животными отношения, я не знал. Любил ли я ее? Не знаю. Она мне была дороже всего на свете, я не задумываясь, отдал бы за нее жизнь. Да, что там жизнь! Байрон сказал, что часто легче умереть за женщину, чем жить с ней. Я видел ее недостатки, и многие из них не мог ей простить. Я не понимал, как можно жить не мечтая, ни к чему не стремясь. У нас был разный жизненный опыт, обычно он помогал нам обоим, но подчас, он нас разделял, все чаще наши интересы не совпадали.

Временами мне казалось, что Ли мой необдуманный шаг и моя разлука с ней неотвратима. Я не мог дальше оставаться с ней, но не мог и без нее. Наверно, я испытывал то, что называют «послелюбовной тоской». Ведь я не знал роковой неизбежности законов любви. Стремительно вспыхнувшая любовь, быстро себя исчерпывает. Мы были слишком близки, и чувство пресыщения все чаще охватывало меня. Меня начало тяготить ее постоянное присутствие в моих мыслях. В то же время, я стал замечать, что и Ли устала от отношений со мной и исподволь желает от них, а соответственно и от меня, освободиться. Быть может, мне это только казалось? Больше всего в жизни она ценила свободу. Свобода ‒ это воздух, которым Ли дышала, без нее она не мыслила себя. Но свобода несовместима с любовью, более чем несовместима. А была ли это любовь?

Пытаясь разобраться в своих отношениях с Ли, я думал что любовь, чувство намного более значительное, чем мое. Мне казалось, что любовь это высшее счастье, выпадающее на долю избранных, что это вообще что-то такое, чего возможно и нет, все только рассказывают о ней. Но, если любви нет, то, ‒ что́ же тогда есть? Мысли об этом всецело занимали меня. Что же касается половых отношений, то я действительно, часто получал бо́льшее удовольствие без них, чем от них. Для меня важнее было общение с Ли, чем половой акт в полевых условиях. Ли это раздражало и она не раз с досадой говорила мне, после того…

– Что с тобой, Андрюша? Перезанимался? В библиотеках своих пересидел? Не кидай брови на лоб! Ты будто номер отбываешь. Секс без секса, все равно, что поцелуй без поцелуя.

Позже я пришел к выводу, что удовлетворение полового инстинкта высочайшее наслаждение, какое доступно человеку. Но это величайшее из наслаждений находится вне времени, ‒ в нем нет реальности, как во сне. Сексуальные удовольствия быстро приобретают нудную монотонность и, если они не окрылены сильным чувством, ставшие ненадолго близкими мужчина и женщина, обречены на отталкивающее друг от друга перенасыщение. И я не знал, люблю ли я Ли. Одно, несомненно, мое отношение к ней было выше секса и ближе к безумию. Мы пристрастились друг к другу, как два наркомана и не могли уже друг без друга, хотя иногда мне казалось, тяготились обществом друг друга.