Молодая гвардия - Александр Фадеев

И в это время раздался тихий стук в окно пальцем. И мать и дочь одновременно услышали его и разняли руки, и, перестав плакать, обе прислушались.

- Не немцы? - шепотом, покорно спросила мать.

Но Любка знала, что не так бы стучали немцы. Босая, она подбежала к окну и чуть приподняла край одеяла, которым окно было завешено. Месяц уже зашел, но из темной комнаты она могла различить три фигуры в палисаднике: мужскую, у самого окна, и две женские, поодаль.

- Чего надо? - громко спросила она в окно.

Мужчина прильнул лицом к стеклу. И Любка узнала это лицо. И точно горячая волна хлынула ей к горлу. Надо же было, чтобы он появился именно сейчас здесь, в такую пору, в самую тяжелую минуту жизни!..

Она не помнила, как пробежала через комнаты, ее снесло с крыльца, точно ветром, и от всего благодарного, несчастного сердца она обхватила шею юноши своими ловкими сильными руками и, заплаканная, полуголая, горячая после материнских объятий, прижалась к нему всем телом.

- Скорей... Скорей... - оторвавшись от него и взяв его за руку, сказала Любка, увлекая его на крыльцо. И вспомнила о его спутницах. - Это кто с тобой? - спросила она, всматриваясь в девушек. - Оля! Нина!.. Голубоньки вы мои!.. - И она, обняв обеих своими сильными руками и притянув их головы к своей, осыпала страстными поцелуями лицо одной и другой. - Сюда, сюда... скорей... - лихорадочным шепотом говорила Любка.

Глава двадцать седьмая

Они стояли у порога, не решаясь войти в комнату, такие они были грязные и запыленные. - Сергей Левашов, небритый, в одежде не то шофера, не то монтера, и девушки, Оля и Нина, обе крепкого сложения, только Нина покрупнее, обе с бронзовыми лицами и темными волосами, точно припудренными серой пылью, обе в одинаковых темных платьях и с вещевыми мешками за плечами.

Это были двоюродные сестры Иванцовы, которых по сходству фамилий путали с сестрами Иванихиными, Лилей и Тоней, - с "Первомайки". Была даже такая поговорка: "Если среди сестер Иванцовых ты видишь одну беленькую, то знай, что это сестры Иванихины" (Лиля Иванихина, та самая, что с начала войны ушла на фронт военным фельдшером и пропала без вести, была беленькая).

Оля и Нина Иванцовы жили в стандартном доме, неподалеку от Шевцовых, их отцы работали на одной шахте с Григорием Ильичом.

- Родненькие вы мои! Откуда же вы? - спрашивала Любка, всплескивая своими беленькими руками: она предполагала, что Иванцовы возвращаются из Новочеркасска, где старшая, Оля, училась в индустриальном институте. Но странно было, как Сергей Левашов попал в Новочеркасск.

- Где были, там нас нет, - сдержанно сказала Оля, чуть искривив в усмешке запекшиеся губы, и все ее лицо, с запыленными бровями и ресницами, как-то асимметрично сдвинулось. - Не знаешь, у нас дома немцы стоят? спросила она, по привычке, которая у нее выработалась за дни скитаний, быстро, одними глазами оглядывая комнату.

- Стояли, как и у нас, - сегодня утром уехали, - сказала Любка.

Черты лица Оли еще больше сместились в гримасе не то насмешки, не то презрения: она увидела на стене открытку с портретом Гитлера.

- Для перестраховки?

- Пускай повисит, - сказала Любка. - Вы, поди, есть хотите?

- Нет, если квартира свободна, домой пойдем.

- А если и не свободна, вам чего бояться? Сейчас многие, кого немцы завернули на Дону и на Донце, возвращаются по домам... А не то говорите прямо - гостили в Новочеркасске, вернулись домой, - быстро говорила Любка.

- Мы и не боимся. Так и скажем, - сдержанно отвечала Оля.

Пока они переговаривались, Нина, младшая, молча, с выражением вызова, переводила широкие свои глаза то на Любку, то на Олю. А Сергей, сбросивший на пол выгоревший на солнце рюкзак, стоял, прислонившись к печке, заложив руки за спину, и с чуть заметной улыбкой в глазах наблюдал за Любкой.

"Нет, они были не в Новочеркасске", - подумала Любка.

Сестры Иванцовы ушли. Любка сняла затемнение с окон и потушила шахтерскую лампу над столом. В комнате все стало серым: и окна, и мебель, и лица.

- Умыться хочешь?

- А у наших немцы стоят, не знаешь? - спрашивал Сергей, пока она, быстро снуя из комнаты в сени и обратно, принесла ведро воды, таз, кружку, мыло.

- Не знаю. Одни уходят, другие приходят. Да ты скидай свою форму, не стесняйся.

Он был так грязен, что вода с его рук и лица стекала в таз совсем черная. Но Любке было приятно смотреть на его широкие, сильные руки и на то, как он энергичными мужскими движениями намыливал их и смывал, подставляя горсть. У него была загорелая шея, уши большие и красивые, и складка губ мужественная и красивая, и брови у него были не сплошные, они гуще сбирались у переносицы, даже на самом переносье росли волосы, а крылья бровей были тоньше и менее густые и чуть приподымались дугами, и здесь, на концах крыльев, образовались сильные морщины на лбу. И Любке было приятно смотреть, как он обмывал свое лицо большими широкими руками, изредка вскидывая глаза на Любку и улыбаясь ей.

- Где же ты Иванцовых подцепил? - спрашивала она.

Он фыркал, плескал на лицо себе и ничего не говорил ей.

- Ты же пришел ко мне - значит, поверил. Чего ж теперь мнешься? Мы с тобой с одного дерева листочки, - говорила она тихо и вкрадчиво.

- Дай полотенце, спасибо тебе, - сказал он.

Любка замолчала и больше ни о чем не спрашивала его. Голубые глаза ее приняли холодное выражение. Но она по-прежнему ухаживала за Сергеем, зажгла керосинку, поставила чайник, накрыла гостю поесть и налила водки в графинчик.

- Вот этого уже несколько месяцев не пробовал, - сказал он, улыбнувшись ей.

Он выпил и принялся жадно есть.

Уже развиднело. За слабой серой дымкой на востоке все ярче розовело и уже чуть золотилось.

- Не думал застать тебя здесь. Зашел наугад, а оно - вон оно как... медленно размышлял он вслух.

В словах его был как бы заключен вопрос, каким образом Любка, учившаяся вместе с ним на курсах радистов, оказалась у себя дома. Но Любка не ответила ему на этот вопрос. Ей было обидно, что Сергей, зная ее прежней, мог думать, что она взбалмошная девчонка, капризничает, а она страдала, ей было больно.

- Ты ж не одна здесь? Отец, мать где? - расспрашивал он.

- Тебе разве не все равно? - холодно ответила она.

- Случилось что?

- Кушай, кушай, - сказала она.

Некоторое время он смотрел на нее, потом снова налил себе стаканчик, выпил и продолжал есть уже молча.

- Спасибо тебе, - сказал он, окончив есть и утершись рукавом.

Она видела, как он огрубел за время своих скитаний, но не эта грубость оскорбляла ее, а его недоверие к ней.

- Закурить у вас, конечно, не найдется? - спросил он.

- Найдется... - Она прошла на кухню и принесла ему листья прошлогоднего табака-самосада. Отец каждый год высаживал его на гряды, снимал несколько урожаев в году, сушил и, по мере надобности, мелко крошил бритвой на трубку.

Они молча сидели за столом, Сергей, весь окутанный дымом, и Любка. В комнате, где Любка оставила мать, по-прежнему было тихо, но Любка знала, что мать не спит, плачет.

- Я вижу, у вас горе в доме. По лицу вижу. Никогда ты такой не была, медленно сказал Сергей. Взгляд его был полон теплоты и нежности, неожиданной в его грубоватом красивом лице.

- У всех сейчас горе, - сказала Любка.

- Коли б ты знала, сколько я насмотрелся за это время крови! - сказал Сергей с великой тоскою и весь окутался клубами дыма. - Сбросили нас в Сталинской области на парашютах... Народу к тому времени столько арестовали, что мы даже удивились, как наши явки не завалены. Арестовали людей не потому, что кто-нибудь предал, а потому, что он, немец, таким частым бреднем загребал - тысячами, и правых и виноватых; ясно, кто мало-мальски на подозрении, в тот бредень попадался... В шахтах трупами стволы забиты! - с волнением говорил Сергей. - Работали мы порознь, но связь держали, а потом уж и концов нельзя было найти. Напарнику моему перебили руки и отрезали язык, и была бы и мне труба, коли б не получил я приказа уходить и когда б на улице в Сталино случайно Нинку не встретил. Ее и Ольгу, еще когда Сталинский обком был у нас в Краснодоне, взяли связными, - они это уже во второй раз в Сталино пришли. Тут как раз стало известно, что немцы уже на Дону. Им, дивчатам, ясно было, что тех, кто их послал, уже в Краснодоне нет... Передатчик я сдал, согласно приказу, в подпольный обком, ихнему радисту, и решили мы вместе уходить домой, и вот шли... Как я за тебя-то волновался! - вдруг вырвалось у него из самого сердца. - А что, думаю, если забросили тебя, вот так же, как нас, в тыл к врагу, и осталась ты одна? А не то завалилась, и где-нибудь в застенке немцы твою душу и тело терзают, говорил он тихо, сдерживая себя, и его взгляд уже не с выражением теплоты и нежности, а со страстью так и пронзал ее.

- Сережа! - сказала она. - Сережа! - И опустила золотистую голову на руки.

Большой, с набухшими жилами рукой он осторожно провел один раз по ее голове и руке.

- Оставили меня здесь, - сам понимаешь зачем:.. Велели ждать приказа, и вот скоро месяц, а никого и ничего, - тихо говорила Любка, не подымая головы. - Немецкие офицеры лезут, как мухи на мед, первый раз в жизни выдавала себя не за того, кто есть, черт знает что вытворяла, изворачивалась, противно, и сердце болит за самое себя. А вчера люди, что с эвакуации вернулись, сказали: отца убили немцы на Донце во время бомбежки, говорила Любка, покусывая свои ярко-красные губы.