Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - Рик Басс

— Не-а, мне как штык в шесть надо быть дома, обещал помочь отцу с большим грузовиком. Он должен вывезти хворост, который кто-то убрал со двора, потому что сезон пожаров.

Когда мы останавливаемся на последнем перекрестке перед моей улицей, радом с нами с ходу тормозит, а потом снова срывается с места какой-то парень. Дарнелл ждет, пока он проедет.

— Пусть беленький несется, как хочет, — говорит он. — Наверно, у него там на сиденье открытый ящик «Джека Дэниелза», а может, и наркота. Романтика!

Он подкатывает к подъезду, но даже не целует меня. Я думала, он, может, выйдет из машины и проводит меня до крыльца, а я, как обычно, встану на ступеньки выше его и буду там стоять и смотреть ему в глаза, трогать его брови, стараясь пригладить их.

Когда я стою у окна и смотрю, как машина Дарнелла отъезжает от нашего дома, подходит папаша.

— Где тебя носило? — спрашивает он. — Ведь никогда не придешь домой поесть после работы.

— Она не приходит домой в пятницу, Джон, тыщу раз тебе говорила. — Мама сидит за обеденным столом и перебирает фасоль, отбрасывая в сторону мелкие камушки. — Дарнелл же всегда забирает ее по пятницам, с тех пор как стал работать для лесничества.

— А тебе сегодня нечего было делать на Вестсайде, Бренда, — продолжает папаша. — Когда кончится это дурацкое лесничество?

— Как закончатся пожары, — отвечаю я. — А что, все это показывали даже по Лос-Анджелесу?

Рио-Секо вообще-то рядом с Л.-А., так что наш городок нет-нет да и попадет в телек, но не так уж часто.

Папаша возвращается на кушетку.

— Конечно, — говорит он. — В новостях всегда покажут всякую дрянь.

Он врубает ящик, сейчас будут девятичасовые новости.

— Тогда, в 73-м, тоже показывали всю эту бодягу в Джексон-парке, — говорит он.

В ящике появляется серьезная такая блондинка.

— Полиция сегодня вечером прочесывает Рио-Секо в поисках Рикардо Ронрико, который подозревается в убийстве двух полицейских минувшей ночью. Полицейские Терри Кимбалл и Грегори Ла Донна пытались вручить Ронрико повестку в суд по поводу нарушения режима условного освобождения; он, как полагает полиция, застрелил их в этом доме на Эдди-авеню.

Показывают дом, кругом стоят соседи, всюду полицейские машины.

— Этот ублюдок всех нас подставил, — говорит папаша. — Откуда у него, на хрен, такое имя? Он где-то твоих лет, Бренда?

— Нет, он старше. Ему около двадцати пяти. Дарнелл говорит, что его брата зовут Фальстафом по марке пива, а сестру — Вирджинией Дэр.

— Откуда, на хрен, Дарнелл его знает, если он старше вас?

Мама говорит:

— Почему ты всегда плохо думаешь про Дарнелла, Джон?

— А потому, что нечего ей с ним гулять. Он, видно, чего-то натворил прошлым летом и влип, — говорит отец, но я уже не могу выслушивать все эти воспитательные выкрутасы. Чепуха какая-то.

— Он же просто сидел на водительском месте и слушал радио, тыщу раз тебе говорила, — начинаю вопить я. — Они с Лондейлом сдирали предвыборные плакаты Мэка Эллисона. Это тот, за которого ты не стал голосовать, потому что сказал, что черный никогда не пройдет в совет графства.

— А чего ж тогда его забрали легаши? А оттого, что у него ни хрена не было водительских прав и нечего ему было тереться в том богатом районе, — отзывается папаша.

— Но зато они снимали плакаты, — говорит мама. — Ты ж всегда ворчал, что их месяцами после выборов никто не сдирает.

— У Дарнелла нет прав из-за той поганой страховки, потому что в него тогда врезался белый, а у Дарнелла страховки не было. Конечно, его раньше предупреждали, штрафовали — все дела, но ты же знаешь, какая дорогая страховка на Вестсайде. Сам ржал, когда последний раз страховался, потому что ты-то живешь в другом месте.

Я чувствую, что больше не могу говорить, потому что в носу щиплет, а в горле перекатывается комок, и я иду к себе в комнату и закрываю дверь.

Чуть позже ко мне приходит мама.

— Ты покушала у Дарнелла? — спрашивает она.

— Я не хотела есть. Хорошо поела на работе.

— Где? На этой красивой площади напротив совета графства? — спрашивает мама, прислоняясь к спинке моей кровати. — Знаешь, я все время представляю, как ты там сидишь вместе с другими секретаршами, ходишь в эти уютные кафе и магазинчики, которые теперь открылись на площади. Прямо Лос-Анджелес да и только.

Каждый раз, когда она заговаривает про совет графства, видно, как она гордится моей работой. Мне все время приходится ее перебивать, говорить, чтобы она не называла меня секретаршей, ведь я просто служащая, да разве она слушает.

— Да, мама, я там сидела, на солнце. А сейчас хочу спать.

Когда она закрывает дверь, я смотрю в окно и прислушиваюсь к вертолету. Он взлетает с крыши совета, у них там вертолетная площадка или что-то в этом роде. Иногда, когда я с Дарнеллом сижу у него во дворе, полиция накрывает нас оттуда лучом прожектора, как молнией. Вертолет кружит зло и быстро, как оса, заливая всю улицу серебряным светом. Мама всегда спрашивает меня, какие новые цветы в этом месяце посадили на площади. Я сегодня сидела там, у фонтана, он такой бледно-голубой, как стекло. Народ отламывал крышки от газировки, и это было похоже на тихие выстрелы. Из головы не выходил Рикки Ронрико да еще эти красные огоньки на стене, я все время представляю себе, как бы они выглядели сейчас, когда я тут лежу на кровати, закутавшись в одеяло Дарнелла. Я долго так лежу, прислушиваясь к удаляющемуся шуму вертолета, надеясь, что Дарнелл сразу поехал домой и не натолкнулся ни на Малыша, ни на еще кого-нибудь, кто любит прикалываться и заниматься пустым трепом.

Я просыпаюсь и знаю, что его еще не поймали. Как-то сразу чувствую это. Я почти ясно вижу перед собой лицо Рикки Ронрико и сразу звоню Дарнеллу. Он говорит, что по Вестсайду ходят все так же с опаской, а ездят медленно, но не слишком, и я слышу, что он улыбается, и знаю, что сейчас он думает о вчерашней ночи.

— Ну что, заберешь меня, как обычно? — спрашиваю я, а он в ответ смеется.

Он всегда появляется около двух, так, чтобы мы смогли пройти через парк. Я начинаю прибираться в доме вместо мамы; папаша уже ушел на работу, сегодня у него сверхурочные. Он уже начал говорить про то, что скоро надо платить налог, хотя платит всегда в декабре. Потом мы с мамой садимся делать персиковый пирог; хорошо, что они у нас есть, персики, — тетя Мэй прислала из Перриса. Потом мама ставит заплату на папины рабочие штаны, а я зашиваю белую блузку. Когда приезжает Дарнелл, мама уже заканчивает шить.

— Ну как там, на Пикассо? — спрашивает она.

— Спокойно. Много всяких разговоров, а вообще ничего — ждут.

Мы говорим, что просто побудем у Дарнелла, поиграем в карты, а больше никуда — ни кататься, ни в гости.

— Ну а почему вы тогда не можете тут поиграть в карты?

Она качает головой, как всегда, когда понимает, почему мы тут не останемся. У Дарнелла мы сидим за столом, все время кто-то подходит, чтобы посмотреть баскетбол или борьбу, все смеются и все про всех говорят. А сюда никто не приходит. Даже попросить яйцо или принести зелень, и никогда не бывает звонков в дверь — только по телефону.

— Я не допоздна, — говорю я, а она качает головой.

Но на этот раз на Вестсайде все не так, суббота не похожа на субботу, как и вчерашний день — на пятницу. Все вроде как неестественное. Небо, как обычно, бурое, но даже смог кажется рассерженным, а пальмы — грустными и обвислыми. Сероватые улицы, тускло поблескивая, как будто встают на дыбы от жары, все кругом поблекло, точно полиняло. Дома, машины — все стало каким-то бледным, даже лужайки перед домами теперь песочного цвета, словно мы попали в один из тех старых снимков, которые мистер Таккер привез из Оклахомы, где он вырос.

Стоянка у Джексон-парка огорожена тяжелыми цепями, не видать ни одного своего, черного.

— Папаша не хотел, чтобы я тебя привозил, — говорит Дарнелл, кладя руку мне на плечо. — Слышь, пришлось хорошенько подумать.

Он заботливо так улыбается и дотрагивается костяшками пальцев до моей шеи.

— Порядок? — шепчет он.

Дома его отец смотрит телек и треплется по телефону. Мы с Дарнеллом проходим в заднюю комнату и садимся играть в домино, потом к нам заходит Малыш.

— Ни фига ж себе, — говорит он. — Тут у вас, детки, здорово прохладней, чем в гостиной у старикана. Он тут прямо кипятком писал, пока тебя не было, все трясся, что ты там чего-нибудь не то ляпнешь.

— Знаю, — говорит Дарнелл. — А что «не то»? Кругом «не то». А ты все по улицам шляешься? В такую жарищу?

— Ну и плевать, — отвечает Малыш.

Малыш — что угодно, только не малыш. Шесть футов и два дюйма, где-то так, да еще длиннющие волосы, сейчас такие не носят. Он их просто обожает, как и все, что имеет отношение к его персоне.

— Слышь, парень, — говорит он. — Когда законники тебя возьмут, ты, знаешь, как ручки расставишь, а?