Пятьдесят слов дождя - Аша Лемми
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Едва слышно Аямэ ей ответила.
Рот Нори открылся.
Теперь она вспомнила.
Пока она лежала на этой замерзшей земле, рядом с ней, всего в нескольких метрах, кто-то был.
Акира.
Он свернулся, как будто спал.
Волосы слегка взъерошены, как обычно.
И его лицо… его лицо… его не было.
Нори согнулась пополам.
А потом закричала.
* * *
Мне дали что-то, чтобы я заснула.
Но я не сплю, хотя лучше бы мне спать.
Я лежу без сна, смотрю в потолок и снова и снова думаю: дай мне умереть.
Пожалуйста, боже.
Просто дай мне умереть.
* * *
Я не умираю.
Хотя я лежу здесь весь день, отвернувшись лицом к стене и ожидая смерти, ничего не происходит. Я вижу безликое тело Акиры, точно так же, как все эти годы вижу во снах мою мать, и меня тошнит в миску рядом с кроватью.
Я пью немного воды, чтобы успокоить Аямэ, которая сама выглядит близкой к смерти, но ничего не ем. Доктор приходит осмотреть мои раны, и я испытываю нелепую, недостойную ярость, когда его вижу.
Я его ненавижу.
Где он был, когда в нем нуждались? Когда он мог помочь тому, кого стоило спасти?
Я прошу его позволить мне умереть, а он говорит, что не может, что он врач, и в любом случае я не заслуживаю смерти.
Нет, заслуживаю.
Я давно должна была умереть. Но не решилась.
И теперь я его убила.
* * *
Аямэ говорит, что мне пора встать.
Она говорит, что нельзя вечно оставаться в постели. Она приняла ванну и надела новое накрахмаленное платье. Она оправилась от ужаса.
Он умер всего лишь три недели назад.
За моей дверью ходят и разговаривают люди, они готовят пищу, убирают и живут.
Хотя солнце уже зашло.
Разве они не знают? Разве они не знают, что солнце зашло и все кончено?
Поэтому я не могу встать.
Я никогда не встану.
Аямэ
Токио, Япония
1 марта 1957 года
Гонец прибывает на рассвете в ужасный день.
Туман такой густой, что в окно почти ничего не видно.
Всю ночь лил гнусный хисамэ – холодный дождь, который наполняет воздух, проникает в дом, в нутро. И что ни делай, не согреешься.
Я ждала этого давно – с того самого момента. Я делю свое время между бдением в ее комнате и сном у входной двери с ножом под подушкой. Я накидываю шаль на плечи и встречаю его у главных ворот. Я не позволю ему сделать ни единого шага дальше.
Гонец склоняет голову и протягивает мне письмо. Конверт отмечен печатью семьи Камидза: белая хризантема с фиолетовым центром.
– Пожалуйста, имейте в виду, Аямэ-сан, что это ее первое и единственное предупреждение.
Я хочу разозлиться, но не могу. Я вообще больше ничего не чувствую.
Я знаю Акиру со дня его рождения. Я держала его на руках, когда мне было пять лет, и пела ему перед сном. Я наблюдала, как он превращается из любящего, счастливого маленького мальчика в скрытного молчаливого ребенка. Когда он уехал в Киото, я думала, что все кончено. Я даже пошла работать в другую благородную семью. А потом он вернулся за мной и попросил вести его хозяйство; сказал, что больше никому его не доверит.
И все эти годы я за ним присматривала. Как моя мать за его отцом.
Каждый день я приносила ему кофе, и каждый день он смотрел на меня, мягко улыбался и говорил:
– Спасибо, Аямэ. Ты всегда так хорошо обо мне заботишься.
Каждый день я притворялась, что не была отчаянно, страстно, невозможно влюблена. Потому что я прислуга. А он… он…
Я не могу представить себе мир без него.
Я сжимаю письмо холодными руками.
– Эта женщина сюда не явится, – говорю я яростным шепотом. – Об этом не может быть и речи.
На губах гонца тонкая улыбка.
– Проследи, чтобы она прочитала. Моя госпожа ждет скорого ответа.
Меня трясет.
– Насколько скорого?
– Три дня.
Он снова кланяется, поворачивается и исчезает в тумане.
Я возвращаюсь в дом.
Не сразу нахожу в себе силы подняться наверх. Я знаю, что меня там ждет.
И я не хочу это видеть.
Заставляю себя двигаться, и меня поражает, насколько тяжелыми стали мои конечности.
За несколько недель я постарела на сто лет.
Я не стучу. Я открываю дверь и нахожу ее там, где и предполагала.
Она лежит в постели, обратив лицо к потолку, совершенно не моргая. Ее волосы слиплись от пота; вероятно, их придется остричь.
Но хуже всего кожа. Ее кожа, которая когда-то была самого необычного оттенка миндально-коричневого, теперь стала серой, как пепел.
Она превращается в мертвую прямо на моих глазах.
– Нори, – шепчу я.
Она не шевелится. Может, и не слышит. Она не произнесла ни единого слова с тех пор, как я сообщила о смерти ее брата.
Я сажусь на табурет у кровати, и меня отвращает запах. От нее пахнет смертью, разложением.
– Нори, – говорю я снова, на этот раз более решительно, – тебе принесли письмо.
Ее потрескавшиеся губы приоткрываются. Она беззвучно произносит «нет», а затем поворачивается на бок, лицом к стене.
На ее спине красные отметины.
Когда полиция нашла ее и отвезла в больницу, именно я вернула ее сюда. Как только они вытащили стекло, доктор сказал, что она будет жить и полностью выздоровеет, но у нее будет ужасный шрам.
Я чуть не рассмеялась ему в лицо.
Я так и не увидела Акиру. Он уже был в морге. И в любом случае, у него не было лица.
Они сказали, что у него не осталось лица.
– Это письмо от твоей бабушки.
Нори переводит взгляд на меня.
– Что? – выдыхает она, и ее голос похож на голос старой, сломленной женщины.
– Твоя бабушка прислала посыльного с письмом.
Впервые за несколько дней она садится. Ей приходится ухватиться за меня, чтобы не упасть, но она протягивает костлявую руку и берет письмо.
Снимает печать, открывает конверт и достает лист. Я вижу, как ее глаза просматривают страницу один, два, три раза.
Ее лицо не выдает никаких эмоций; ее глаза пусты, как у куклы.
Она протягивает мне письмо и вновь отворачивается к стене.
Мои руки дрожат, когда я пытаюсь читать. Утренний свет, льющийся через закрытое окно, серый и тусклый, и все же мне удается разобрать написанное.
28 февраля 1957 года
Норико!
Ты будешь рада узнать, что достигла своей цели. Твой брат мертв.
