Гувернантка - Стефан Хвин

Ну а что же Анджей?

По возвращении из венской клиники Вейсмана Анджей до самого начала войны работал у профессора Аркушевского на Церкевной. Когда немцы заняли Варшаву, он остался в отделении св. Цецилии, хотя также помогал отцу торговать картинами и золотом. Много месяцев он раздобывал для больницы лекарства у промышляющих на черном рынке спекулянтов, которые брали только царские золотые рубли. Расплачивался он картинами и безжалостно расправлялся с теми, кто по ночам крал из стеклянных шкафчиков в подвалах больницы швейцарские медикаменты.

На улицах хватали прохожих и вывозили на запад, чтобы они работали там задарма на заводах и в имениях. Каждый день на рассвете Анджей выходил из дома на Новогродской с медицинским саквояжем в руке, с минуту смотрел на зеленый купол св. Варвары, потом отворачивался. Над городом проплывали холодные зори, не сулившие ничего доброго. Почерневший от дождей и ветров купол теперь походил на извлеченную из земли, темную от ржавчины солдатскую каску.

Потом русская армия приблизилась к Варшаве и остановилась на другом берегу Вислы. Под окнами дома 44 по Новогродской служащие арбайтсамтов[74] ехали на подводах на запад, увозя мебель из польских квартир. Бесконечно длинные, забитые ранеными поезда стояли на запасных путях. По всему городу молодые люди вытаскивали из тайников оружие, готовясь драться с немцами.

Восстание, которое вспыхнуло в августе, застало Анджея на Воле, в квартире Янека Дроздовича. Он ни секунды не колебался: все лекарства, что были у него при себе в саквояже, немедленно передал в повстанческий госпиталь, который устроили на Млынарской в доме номер 17. Тревожась за родителей, хотел кинуться на Новогродскую, но со всех сторон уже сносили раненых, так что он только набросил халат и спустился вниз останавливать кровотечения. Таким его запомнили. Когда через несколько дней пришел приказ об эвакуации госпиталя, власовцы вместе с немецкими солдатами уже занимали соседнюю улицу. Оборонялась только одна баррикада.

Те, кому удалось пробраться с Воли в центр (таких было немного), не уставали рассказывать о «докторе Анджее» из госпиталя на Млынарской, но мать Анджея, хотя и прислушивалась к этим разговорам в убежище на Вспульной, не знала, что речь идет об ее сыне.

В госпиталь на Млынарской немцы вошли около десяти. Анджей тогда был на втором этаже. Хотел попросить воды для раненых, но его оттолкнули. Солдаты ходили по палатам и стреляли в лежащих на кроватях и на полу. Потом его вывели во двор. Там уже были доктор Курский и старенький доктор Яновский. Их поставили к стене, велели вывернуть карманы. Анджей достал бумажник. Солдат пропахшими керосином пальцами выудил кеннкарту[75], какие-то просроченные справки, трамвайный билет, старый рецепт, коричневатую фотографию с тисненой надписью, задержался взглядом на лице молодой женщины с высокой прической, потом бросил все, включая бумажник, на землю. Из тех, кто стоял у стены, только на Анджее был белый халат с красным крестом на нарукавной повязке. Он подумал, что это уже конец, но его оттащили в сторону. Вылезший из черного «даймлера» офицер велел ему сесть на землю. Потом застрелили доктора Курского и доктора Яновского. Анджей сидел у стены и смотрел.

В нескольких шагах от него власовцы тащили за ноги по бетонным плитам двора перебинтованных, безвольных, бредящих в жару санитарок из отряда «Башня», потом расстегивали штаны, насиловали долго, все по очереди. Бинты рвались, путались под сапогами в пыли; неестественно изогнутые шеи, бурые пятна, промокшие марлевые тюрбаны на голове; девушки кричали, но он ничего не слышал, только видел открытые рты, белые зубы, закатившиеся от боли глаза, все под грохот взрывов и звон стекла.

Что-то ему это напомнило, он даже знал что, но не хотел этого касаться.

Наверху не смолкали выстрелы. Солдаты выбрасывали раненых из окошек. Головы ударялись о бетон со странным стуком, как сваренные вкрутую яйца, когда их разбивают о край стола. Он сидел на земле в белом халате, испятнанном йодом, солнце обжигало, он не спал уже третьи или четвертые сутки, руки были липкими от пота, он думал только об одном: умыться.

На него никто не обращал внимания. Беготня, выстрелы, топот подкованных сапог. Дом рядом с госпиталем горел уже до самого чердака. Самолеты пролетали низко над крышами, сбрасывая тучи маленьких зажигательных бомб на Товаровую и костел св. Роха. Он закрыл глаза, мимо без конца кто-то пробегал, солдат, который потрошил бумажник, кричал кому-то: «Гюнтер, ну-ка принеси еще от Хамерлинга!» Шаги, бульканье бензина в канистре, потом захлюпала, разливаясь, жидкость. Поливали головы, груди, животы лежащих людей. Вспыхнувший огонь был темный и вонял пригорелым мясом.

Потом вернулся офицер. Рассеянно поглядел на Анджея. Подошел к стоящим возле танка солдатам. Советуются, что с ним сделать? Офицер махнул рукой. Решено? Солдат, который просматривал бумажники, перезарядил магазин. Винтовка была покрыта пылью. Кожаные перчатки. Засученные по локоть рукава. Проходя мимо выброшенных из карманов вещей, офицер нагнулся и поднял фотографию молодой женщины. Обернулся: «Откуда это у тебя?» Анджей не ответил. Офицер смотрел на снимок. Ему кричали из броневика: «Майор Зиммель! Полковник Хайнеке ждет ответа! Присылать или не присылать пятидесятку?» Анджей вздрогнул. Зиммель? Офицер подошел ближе. С минуту они рассматривали друг друга. Похожие глаза? Веки?

Офицер, поколебавшись, указал на открытую дверцу «даймлера»: «Садись». Анджей сел на заднее сиденье. Они выехали из ворот на улицу, миновали разрушенную фабрику Краузе, свернули направо около горящей маслобойни Колонецких, дома, выбитые окна, развевающиеся занавески. Толпу людей гнали по направлению к Товаровой. Танки стояли с открытыми люками. Несколько солдат в черных пилотках грузили блестящие снаряды. Украинцы сгибались под тюками из простыней. Перед воротами евангелического кладбища догорал груженный железными бочками грузовик. За костелом свернули в сторону Маримонта. Офицер обернулся: «Как твоя фамилия?» Анджей сглотнул: «Целинский». — «Имя?» — «Анджей». Офицер проверил фамилию, написанную женской рукой на обороте фотографии. «Врач?» Анджей кивнул. «Где учился?» Анджей облизнул пересохшие губы: «У Вейсмана». — «Вена?» — «На Винтерштрассе». Навстречу им по брусчатой мостовой двигались на юг конные отряды калмыков в серых от пыли мундирах.

На шоссе за Цитаделью офицер остановил «даймлер». Анджей сидел молча. Офицер не смотрел на него. В зеркальце усталое лицо. Из-за окон доносились отголоски далеких взрывов. В полях было пусто. Несколько птиц перелетели с ветки на ветку. Потом офицер сказал: «Иди». Когда Анджей вышел, офицер отдал ему фотографию. По шоссе ехали набитые солдатами грузовики. Анджей стоял под деревом и смотрел на удаляющийся в направлении Вислы черный автомобиль с облепленными засохшей грязью крыльями. Потом повернулся и зашагал по обочине шоссе в сторону Варшавы. Мимо него проносились в облаках пыли грузовики.

Над Волей поднимался густой дым, солнца не было видно.

Родители Александра вышли из квартиры на Новогродской на седьмой день восстания. Дверь запирать не стали. Чему суждено пропасть, пускай пропадает.

Перебегая мостовую около почты, они на мгновение обернулись, чтобы еще раз посмотреть на желтый дом, в котором прожили столько лет. Новогродская, 44! Такой дом, в таком месте, столько мебели, постельного белья, одежды, посуды! Почта напротив горела от подвалов до самой крыши, над мостовой порхали обугленные бланки и конверты, запах сажи, кирпичная пыль во рту. Когда они добежали до подворотни в доме Есёновских, за спиной послышался рев моторов и скрежет гусениц по брусчатке. Это немцы занимали правую сторону Новогродской.

В доме номер 44 не осталось никого. Пятнадцать пустых квартир. Только в сумерки, на лестнице… Сперва стук приклада по перилам, минутная тишина, потом топот подкованных сапог, тени касок на стенной панели, беготня, отдаваемые вполголоса команды. Вооруженные до зубов солдаты с двойными зигзагами на касках, спеша подняться на верхние этажи, пробегали мимо двери с латунной табличкой «Ванда и Чеслав Целинские». За дверью, в глубине квартиры, на столе в салоне остались брошенные второпях пустые чашки и тарелки. В комнате панны Эстер бабочка, не успевшая улететь, билась о холодное стекло, отыскивая путь наружу. Запыленное кухонное окно позвякивало, когда бомбы рвались на Свентокшиской и Медовой.

Когда около полуночи бомба попала в крышу костела св. Варвары, комнату панны Эстер залило красное зарево. Колеблющийся свет проплыл по обоям, засверкал в рюмках на буфетной полке, блеснул в хрустальном зеркале орехового шкафа. Потом, когда огонь унялся, за окном можно было увидеть раскаленные ребра купола, железный скелет, с которого порывы ветра срывали шлейфы искр, и летящие по воздуху жестяные листы с крыши.