Джаваховское гнездо - Лидия Чарская

И опять слышатся напевы, тягучие, больные, напоминающие что-то горькое, мучительное из далекого детства.

Но что, припомнить нельзя. Нет сил на это.

У своей постели она часто видит ту, к которой так повлекло ее недавно.

Но когда именно — она тоже не может этого постичь. Печальные глаза, седеющие волосы, нежное лицо.

Раз она спросила:

— Кто вы?

Та отвечала кротко, чуть слышно:

— Та, кто любит вас.

С этим ответом снова впала в забытье Даня.

А в это время отпевали и хоронили на соседнем Горийском кладбище ее мать.

Но она этого не сознавала.

В эти ужасные дни у нее была горячка.

— Ну, что, как дела, сердце мое Люда?

— Нина-джан, ей лучше, она приходит в себя.

— Наконец-то. Мои снадобья помогли телу. Теперь попробуем помочь ее мыслям и душе.

Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, девушка лет восемнадцати, кажущаяся много старше своих лет, с черными, туго заплетенными косами, с почти суровым лицом, с проницательным, властным взглядом, подходит к постели больной.

Ее сильная, скорее мужская, нежели девичья рука осторожно опускается на белокурую головку.

На исхудалом лице Дани нет ни одной мысли. Это маска. Красивая маска. Скульптурное в своей неподвижности лицо.

Ее душа спит. Спит сном безумия.

Это видно. Мысль улетела из этой прелестной головки.

— Люда, — говорит Нина, и ее гортанный голос приобретает несвойственную ему мягкость и доброту, — Бог посылает в наше гнездо новое живое существо. Мы берем его на свою ответственность. Люда, слышишь, сестра души моей?

— Да, Нина. Иначе не может быть. Она — сирота. Мы обе поклялись ее матери не оставлять Дани.

— Я поклялась ей, кроме того, сохранить ее. И я должна исполнить свою клятву, Люда. Эта девочка на пороге безумия. Она умерла для здравой мысли, для разума. Но мы должны вернуть ей снова способность жить здоровой, мыслящей, ясной, разумной жизнью или…

— Или?

— Или она выздоровеет совсем, или нервная горячка вернется снова, и она погибнет.

— Нина!

— Да, Люда. Разве ты не знаешь, что первым условием спасения является риск? Риск на грани смерти или победы. Слушай меня, моя Люда.

Я должна испробовать одно опасное средство, чтобы вернуть ей разум. Я знаю, это очень рискованное средство, но…

— О, делай все, что знаешь, Нина! Я верю в твою мудрость и силу!

Слезы загораются в печальных глазах Людмилы Александровны, «тети Люды», как зовут ее воспитанники Джаваховского гнезда. Загораются и пропадают снова.

Бек-Израил говорит:

— Люда, там в соседней комнате арфа. Вели Марусе Хоменко взять несколько аккордов на ней. Маруся обладает слухом и сумеет справиться с этой задачей. Какие-нибудь импровизированные аккорды. Это не трудно. Потом пошли ко мне Селтонет.

Люда уходит, чтобы исполнить поручение своей юной подруги-воспитанницы.

Нина стоит у постели больной, глядя пристальным взором в бледное, безжизненное лицо Дани, в ее синие глаза, такие красивые, но лишенные мысли.

— Даня, — тихо, но повелительно говорит Нина.

— Что?

Слабо и беззвучно падает это «что» с побелевших, слипшихся губок.

— Даня, тебе лучше? Не болит голова?

— Нет.

— Ничего не болит?

— Нет.

— Ты тоскуешь по маме?

— Нет.

— Ты знаешь, где она?

— Она рядом со мною!

— А ты?

— Во дворце из яшмы и гранита.

— Кто ты?

— Я — заколдованная царевна из волшебной сказки. Я сама сказка о таланте и красоте.

— Бедная Даня! Бедное дитя!

Легкие, чуть слышные аккорды звучат за стеной.

В лице Дани появляется тревога. Напряжение застывает в лице, в бровях, губах и глазах.

— Это арфа. Твоя арфа, Даня, — говорит Нина, понизив до шепота свой гортанный кавказский говор. — Ты помнишь, как играла на ней?

По лицу больной пробегает судорога, первый проблеск мучительного старания припомнить что-то.

Потом лицо это делается опять безучастным, как маска. Тогда Нина оборачивается назад. За нею стоит Селтонет, позвякивая своими монистами, с горящим, как у кошки, любопытным взором.

— Подойди сюда, — приказывает ей Нина.

Не без робости молоденькая татарка приближается к ней. У нее гибкая, извилистая походка и хищное, выжидательное лицо.

— Что прикажет «друг» бедненькой Селтонет? Что желает от несчастной бедняжки Селтонет звезда души ее, Нина! — льстивым голосом осведомляется она.

Лицо Бек-Израил хмурится сильнее.

— Слушай меня, Селтонет. Брось свои выходки, хитрая девочка! Из-за твоего упрямства чуть не погибло это дитя. Если бы ты послушалась нас и не выбежала из кунацкой тогда и не сообщила бы этой несчастной так грубо и неумело ужасную весть о смерти ее матери, она бы не переживала того, что переживает теперь. Слышишь меня, Селтонет?

— Но что же может сделать теперь Селтонет, сладкий луч солнечного восхода, моя джаным-радость, черноокая царица моей души?

Черные брови Нины сходятся снова.

— Молчи, не кривляйся. Ты должна исправить свою вину. Слушай! Собери все свои силы и вспомни хорошенько тот вечер, как было все тогда, и повтори все, что ты сказала ей тогда, все, как было. Словом, сумей испугать эту девочку вторично точно так же, как испугала ее тогда, в первый раз! Поняла? Это нужно для того, чтобы привести в чувство, спасти эту несчастную, вырвать ее из того состояния, в котором она находится теперь.

— Поняла, радость моего сердца! Поняла тебя Селтонет.

— Ну, начинай! Я буду тут же, около вас.

Нина поднимает руку, повелительным жестом указывая на дверь.

Молоденькая кабардинка скрывается за нею, мелькнув пестрым нарядом и черными змеями кос. В следующий же момент она врывается в комнату. Ее лицо бледно. Нервно раздуваются тонкие ноздри. Пламенно горят глаза.

— Русская! — кричит она, заражая своим волнением больную. — Русская, слышишь? Твоя мать умерла! У нее остановилось сердце. Селтонет клала ей руку на бок и слушала. Сердце молчало. Она умерла, твоя мать!

Сначала глаза Дани так же тихи и прозрачны, как прежде. Потом вдруг, сразу затемнели они. Что-то зажглось в глубине их…

— Мама? — скорее угадала, нежели услышала на губах Дани Нина.

— Твоя мама умерла от разрыва сердца, моя девочка! Моя бедная девочка! Нет твоей мамы на свете! Мы уже схоронили ее! Плачь, милая, плачь!

За стеною Маруся Хоменко неопытными пальчиками перебирает струны, берет аккорды, наигрывая по слуху красивую, тоскливую песнь своей родины, песнь Кубанских станиц.

Под эти звуки рождается сознание Дани, светлеет ее разум. Доступны теперь ей слова: «Умерла твоя мама! Схоронили мы ее. Одна ты! Одна бедная, бедная сиротка!»

Нина чувствует, как дрожит у нее под руками худенькое тело, как трепещут плечики Дани. И вдруг стон горя и муки потрясает низкие своды Джаваховского гнезда:

— Где ты, моя мама? Мама! Мама!

И судорожно, мучительно рыдает Даня в объятиях княжны.

— Девочки, Люда! Идите сюда! Скорее! — кричит Нина.

Комната наполняется. Постель Дани окружают взволнованные лица.

— Она спасена! — говорит Нина, по-прежнему сжимая в объятиях плачущую Даню.

— В этом не могло быть сомнения, раз ты, «друг», взялась за это, — раздается за ее плечами.

— Кто это? Сандро?

Ну, конечно, он! Его глаза, полные обожания и преданности, подняты на Нину. Сандро любит больше жизни свою воспитательницу и вторую мать. Селим выходит вперед.

— Друг, — говорит он тихо, — она тоже будет наша? Дитя нашего гнезда, да?

Нина молча кивает головою.

— Нашей сестрою она будет! — вырывается у кроткой Гемы.

Нина улыбается ей.

— Добрая малютка! Такая чуткая в ее двенадцать лет!

Маруся Хоменко осторожно приближается к постели.

Тихонько кладет руку на белокурую головку, наклоняется губами к уху Дани и шепчет:

— Бедняжка, милая! Не плачь! Не плачь! Ты будешь с нами. Ты будешь нашей! Мы все сироты. И все счастливы с «другом» и тетей Людой. И все мы будем любить тебя! Да! Будем любить тебя, наша Даня!

В семь часов старый, но крепкий, как дуб, Михако в военном расстегнутом казакине подходит к столетней чинаре с подвешенным к ней гонгом и ударяет в него семь раз. Это значит: «Уже утро. Пробуждайтесь все в старом гнезде Джаваха!»

На половине девочек начинается суетня.

Они все спят в просторной комнате, все четверо: Селтонет, Маруся, Гема и Даня. Подле них комната тети Люды. Немного дальше — круглая, несколько мрачная, с выступом на кровлю, горница «друга».

На противоположном конце дома находится спальня мальчиков: Сандро, Селима и Валентина. Они спят здесь под надзором старого дядьки Михако. В доме есть еще кунацкая, столовая, рабочая горница и кухня, есть две комнаты для прислуги: одна для стряпухи Маро, а брат Маро, Аршак, молодой конюх, кучер и садовник Павле помещаются в другой.